Внезапно заправила в широченных штанах и бандитской шляпе с пером окликнул Ботика:

– Эй ты, недоросль, а ну помогай!

И сунул ему в руки веревку от краев шатра, расстеленного на футбольном поле.

– Работка не пыльная, – командовал он разноперой шайкой-лейкой. – Всего-то и надо потуже натянуть брезент!

От шатра пахло сырой холстиной, дымком, лошадиным навозом. Ботик тянул веревку что есть силы, спотыкался и падал. Честная бражка тоже налегала, а парень знай выкрикивал: «Раз-два, взяли! Еще ра-аз взяли!»

Когда брезент натянули и примотали к кольям, а полосатый купол вознесся на две врытых в землю мачты, Ботика усадили за стол и выставили харч – наваристую похлебку из фасоли с клецками.

Циркачей по пальцам можно было пересчитать, но все они что-то ладили, шнуровали, тащили из прицепа рейки, скамьи, сиденья кресел.

Праздно прогуливалась по полю с тремя палевыми пуделями только очень красивая женщина в нарядном платье, в огромной шляпе. Эта необычная сеньора двигалась с невиданной в тех краях грацией, словно делала вид, что идет по земле, а сама ступала по воздуху. Пудели гонялись друг за другом, и она окликала собак, грассируя на французский манер:

– А-ато-ос! Па-артос! Да-артаньянн!..

Никто и ахнуть не успел, как под навесом появилась конюшня, и там уже стояли – жевали сено шесть лошадей: огненно-рыжая, грязно-желтая с коричневой гривой, пара гнедых, серый жеребец в яблоках и угольно-черная.

Ботик дал вороной морковку, она вытянула морду с выпуклыми влажными глазами ему навстречу. Из-за крупа лошади вдруг выскочил такой же, как лошадь, черноголовый цыган.

– Что пялишься, парень, лошади не видел? Ну-ка подержи поводья. Знаешь, как с лошадью обходиться? Чесать, седлать, с какой стороны зайти, чтоб она тебе в лоб копытом не дала?

– А то! – сказал Ботик, главный конюх Филиного мерина.

– Аве-Мария у меня охромела, – пожаловался чавела. – Не пойму, на какое копыто.

Он вывел рослую гнедую кобылу и несколько раз провел ее взад-вперед.

У Аве-Марии были длинные ноги и массивное туловище. На ногах и на брюхе у нее при гнедой рубашке виднелись рыжие и коричневые подпалины.

– Задняя левая, – Ботик пощупал левое путо, оно было куда горячее правого.

Конюха звали Пашка, он сбегал за молотком, а заодно прихватил копытный нож и крючок. Ботик постучал по стенке копыта, лошадь вздрогнула, приподняла ногу и некоторое время держала ее на весу, а потом осторожно опустила на землю.

Боря был мастак по хромоногим копытным, поскольку мерин Блюмкиных Капитон имел настолько дырявые башмаки, что из них мусор приходилось выковыривать прямо на дороге. Поэтому он, не раздумывая, сжал копыто между колен, соскреб грязь и обнаружил темное пятно, которое стал скоблить ножом, снимая стружку за стружкой. Рог был твердым, Ботик вспотел, кромсая копытный башмак, воронка медленно углублялась, пока оттуда не брызнул гной.

– Тащи скипидар или деготь, есть что-нибудь от заразы? – велел он Пашке.

И услышал в ответ чей-то хриплый голос густой:

– Гуууд, гуууд…

Над ним нависал господин в твидовом пиджаке и высоких коричневых ботинках. Усы лихо закручены, напомажены, по всему видать – важная персона, не баран начхал, он взирал на Ботика, будто сам Творец Вселенной.

– Гууд, гууд, грейт доктор! – Бэрд Шеллитто, а это был именно он, хлопнул Ботика по загривку. – Аве – отшень плохой карактер, – сказал, куда более нежно, чем Ботика, оглаживая Аве-Марию. – Как твое имя? Боб? Ты к нам ходить, помогайт, Боб, а мы тебя пускайт на представление!

Ботик разогнулся, спина-то одеревенела, вытер пот с лица и просиял.

Он даже и вообразить не мог, что Бэрд предложит ему то, чего он больше всего хотел, сам того не осознавая, – ибо в лице гнедой Аве-Марии цирк протянул ему свое божественное копыто.

С юных лет и до конца своих дней Ботик бредил лошадьми. Он вообще прозревал, что в далеком прошлом был кентавром, но не разнузданным и жестоким, а вольным и благоразумным, как Фол или Хирон, служил Гераклу и умел летать.

– Лошади – они наполовину птицы, – он говорил мне, гуляя по бескрайнему полю за нашим дачным участком, засеянным горохом.

В старости Ботик подрабатывал сторожем, в полночь и на рассвете имел обыкновение обходить гороховые угодья – с овчаркой, ружьем и трехлитровой кастрюлей.

– Истинный Бог! Постичь тайну аллюра невозможно. – Стоило зайти речи о лошадях, Ботик изъяснялся высокопарно, будто слагал поэмы. – Даже когда один умник выдумал прибор, остановивший мгновенье, – хронофотограф – и отследил каждый взмах копыта в деталях, обыкновенному глазу недоступных, – это осталось за гранью понимания… – рассуждал дед, наполняя кастрюлю твердыми спелыми стручками для внуков.

На веранде в Валентиновке была прикноплена репродукция Рафаэля из «Огонька» – «Святой Георгий, поражающий дракона». При всем уважении к Победоносцу и отвращении к порочному дракону, Ботик искренне потешался над неудавшейся позой белого коня. Тот был изображен с широко растопыренными четырьмя ногами, двумя на земле, двумя в воздухе.

Боря утверждал, что гений Возрождения попрал все мыслимые законы механики.

– Плывущий – пожалуй, а вот летящий конь нипочем бы не стал так раскорячиваться, – со знанием дела говорил Ботик. – Я много раз чувствовал под собой летящего коня. На растянутой рыси ты полпути не на земле. И три четверти – на галопе. Парень я смелый, – говорил он, – и то чуть в штаны не наложил, когда мой Чех в затяжном прыжке вдруг замер надо рвом. «Ну – всё», – я успел подумать, но не посмел его пришпорить. Он сам, когда счел нужным, продолжил полет и приземлился – с запасом!

Ботик свято чтил Лавра и Флора, покровителей лошадей. Мы неизменно им пели осанну на излете августа. Даже свой «Форд» Боря привез из Америки потому, что эту модель там называли «Жестянка Лиззи», но это неправильный перевод, сердился Боря, ее звали «Жестяная Лиззи», – в Америке всех лошадей зовут Лиззи!

Семя любви к лошадям упало на мою благоприятную почву. Я ощущаю себя потомком кентавра. Корни могучего древа ветвятся, просвечивая сквозь грунт времен, и мне ведомо все, что записано в звездах и в моей крови. Знаю, что произошла от синего коня, выбившего копытом ком земли, из которого и был сотворен мир мужчин и женщин, магнитных полюсов, страсти, радости, магии, высшей озаренности тел и сердец, камышовых и тростниковых зарослей, буреломов, бриза и лазури. Все это сплавилось во мне, от этого моя безалаберность, мой запал, звериная интуиция и склонность к ясновидению.

Хотя меня растила Панечка, кадровый ленинист и революционер, причем потомственный. Ее отец Федя на заводе Бромлея лил чугун. Именно Федя положил начало бурному революционному расцвету нашего генеалогического древа, в 1905 году воздвигнув баррикады на Пресне, после чего сражался на этих баррикадах, как лев, и в первых же боях пал смертью храбрых, оставив без пропитания жену, дочек – Паню, Аришу – и маленького Егорку.

Когда Феди не стало, мать упросила священника прибавить Панечке в метрике несколько лишних годков (из-за чего всю жизнь никто не знал, сколько лет ей на самом деле), отвезла в Москву и отдала на поденную работу чуть не столетней генеральше Полозковой, забубенной крепостнице. Этому-то осколку, развалине крепостничества, обязаны мы нашим личным несокрушимым рыцарем революции.

Как-то раз Паня закатилась на ипподром. Да еще со мной! Явилась Панечка не на бега, склонностей к азартным играм за ней не водилось, а по делам, наверняка партийным, но угодила аккурат перед забегом. Люди выстроились в кассу, ну и она, охваченная общим порывом, решилась: выглядела в списке конягу и поставила на завалящее существо ослиной расцветки, которое, спотыкаясь, вырулило на старт и равнодушно поглядывало вокруг. Лошадка долго фыркала и чихала, вдруг неожиданно встала на дыбы, да как пустится вскачь!

Паня болела за своего мышастого удальца с таким азартом, что позабыла обо мне. Из этого случая мне стало ясно с годами, что Паня всю жизнь держала себя в узде, хотя внутри у нее бушевали нешуточные страсти.