– В чем дело? – заволновался Клоп. – Что с вами вдруг приключилось?

– Не принимайте близко к сердцу, господин прапорщик, всего лишь обострение родовой травмы…

– Не замечал за вами… Вы всегда такой шустрый!

– Я же говорю, не придавайте значения!

– Извольте пройти к врачам! – скомандовал огорченный Додя, никак не ожидавший такой комбинации.

У него была тонкая душа, он немного играл на флейте. В училище военного ведомства, где Додя получал начальное образование, в бывшем доме военного коменданта Витебска графа Миниха, мальчиков обучали гармонии. Рядом располагались казармы нестроевой роты и управление уездного воинского начальника Ратибора Студнева. Тот любил сидеть на балконе, пить чай и слушать полковую музыку.

Да, ученики армейской школы не взращивали плодов, поэтому Додя обчищал сады на соседней Покровке. Что за комиссия, думал Клоп, заправлять мобилизацией в городе, где тебя знают как облупленного! Ты ему слово, а он тебе десять! Разве Додя виноват, что за год войны лучшие штыки полегли на Западном фронте? Вот и мотыляйся с такими рохлями, которым назначено лечь костьми, вот и все дела. Рассади этих заморышей по окопам – получишь только лишние рты, дезертиров, смутьянов и подстрекателей за поражение!

Не далее как на прошлой неделе арестовали Маггида. В своей недавней проповеди ребе назвал Великую мировую войну всемирным бедствием и напомнил пастве слова пророка Исайи, который когда еще заметил, что от этой беды есть лишь одно лекарство: поломать ружья, перелить пушки и распустить солдат. Правда, в Писании сказано, что такое случится, когда придет Машиах, но можно ведь начать с конца, предложил Маггид, посмотрим, что последует?

Слава Богу, по ведомству Доди разные вольнодумные штучки не проходят.

Последовал арест Маггида, ибо жизнь сейчас лежит на весах, а свет находится в шатком равновесии. Впрочем, в каталажке опальный мудрец расположился так же вольготно, как бы он себя чувствовал у отца своего на винограднике. Это был заядлый миролюбец, ни разу никому не удавалось первым пожелать ему мира при встрече, даже чужеземцу на рынке.

А с чужаками нынче не церемонятся. Еще ранней весной в «Витебских губернских вестях» вышло постановление, воспрещающее употреблять немецкий язык в общественных местах, а также публичное исполнение рассказов и куплетов на немецком языке.

«Виновные в нарушении настоящего постановления, – нагонял страху на обывателей начальник Двинского военного округа инженер-генерал князь Туманов, – подвергнутся денежному взысканию в сумме до трех тысяч рублей или тюремному заключению».

Зря Додя все принимает так близко к сердцу, от чего его только тянет к выпивке. А в городе – шуточное ли дело? – горькая продается исключительно по рецепту врача! Без рецепта отовариваются лишь комендант Витебска с начальником гарнизона, и то не водкой, а столовыми виноградными винами: французским, бессарабским, крымским и кавказским.

Но не таков Додя Клоп, чтобы у него пропали и корова, и веревка.

В штабе всякие махинации обделывали между собой, вот ему наладился выписывать рецепты штабной невропатолог – военспец по одержимости и беснованиям, начальник призывной медкомиссии, куда и отправили для освидетельствования нашего Филю.

Ни для кого не было секретом, что Филя – горе-вояка. Но призывную комиссию задело за живое, каким это, интересно, образом он так зафиксировал коленный сустав, будто вмонтировал туда железный штырь?

Филю вертели и так, и эдак, разглядывали со всех сторон его худую желтоватую ногу в родинках и веснушках, прямую как костыль. Но сколько ни старались – нога Фили была столь же несгибаемой, сколь несгибаемым отродясь не был его характер, мягкий и дружелюбный, готовый на соглашательство по любым вопросам.

Пришлось им послать Филю на все четыре стороны, ибо такие одеревенелые стариковские колена сбрасывать со счетов пока не полагалось.

– Спасибо, спасибо, – ласково ворковал Филя, – ладно, Господь милостив, пока я возвращусь к своим горшкам. Но если дело будет швах – зовите, я им задам перцу!

Прадед мой так и припадал на одну дылю, правда, порой забывал, которая из них не гнется. Когда ковылял по правой стороне улицы – у него не сгибалась левая, когда по левой – правая.

Однажды, повстречав исправника на узенькой дорожке, у Фили в голове захлестнуло, какую ногу он выдавал за недужную.

– Хоть лоб взрежь – не помню! – он потом докладывал Ларе.

Слегка помявшись, старик зашагал навстречу, как колосс на глиняных ногах, не сгибая ни ту, ни другую, да еще почтительно приподнял шляпу и воскликнул:

– Доброго здоровья, господин Клоп!

Додя брел под хмельком в омерзительном настроении, ссутулившись, повесив нос и думать позабыв о военной выправке, – в тот день прапорщик испытывал особенную тоску и тревогу. Работа у него смутная, даже опасная, среди призывников то и дело возникали стихийные бунты, в Режицком уезде запасные разорили трактир, украли снопы, воинскому начальнику вывихнули руку за то, что он пальцем указал на ихние бесчинства, а тамошнему исправнику вообще учинили жестокую расправу.

Чтобы позолотить пилюлю, Доде приходилось принимать на грудь не только в свободное от работы время, но и на службе: в ящичке его стола всегда стояли початый мерзавчик и рюмочка.

Тусклым взглядом окинул он Филину персону и с горькой усмешкой произнес:

– Хочу вас обрадовать, господин Таранда. На Смоленскую цирк приехал, им как раз не хватает коверного. Может быть, найметесь подшабашить?

– Отчего бы и нет? Дал бы только Бог здоровья и счастья! – ответил Филя.

Когда базарным августовским днем на площадь въехали, поднимая солнечные клубы пыли, четыре обшарпанных фургона с надписью «Знаменитый на весь мир шапито цирк „Шеллитто“», Ботику показалось, что это мираж, мелькнувший за рыжими головешками глиняных горшков, которые безнадежно выстроились в ожидании покупателей.

Знойная фата-моргана, призрачное видение рощицы зеленых пальм и чистого прохладного озера посреди совершенно дикой пустыни, – вот чем стало на излете августа явление передвижного цирка-шапито на Смоленской площади.

За год войны Витебск переменился. В канун осени 1915 года на прилавках по-прежнему возлежали крутобокие тыквы, бледные кабачки размером с младенца, груды яблок, слив и кукурузы, в садах цвели флоксы, золотые шары и пурпурная мальва.

Но в толпе беженцев, бредущих из прифронтовой полосы в никуда, в вербовщиках, солдатах, погонах и казармах, грохоте барабанов и стуке сапог по брусчатке улиц и переулков, в скопище австрийских пленных, в переполненных ранеными эшелонах, в списках убитых, пропавших без вести, ежедневно публикуемых в газетах, – война была всюду, везде шибал в нос ее прогорклый въедливый дух.

И посреди этого бедлама – как вам нравится такая новость? – вольная кавалькада на тележных колесах с резиновыми шинами, побитая дорогой, с облупленной краской на боках, запряженная худыми, но сильными лошадьми.

Цирк Джона Шеллитто остановился прямо на краю площади, где было когда-то футбольное поле, а с некоторых пор простирался пустырь, заросший крапивой и лебедой: многие из тех, кто гонял тут мяч, сидят в окопах с берданкой в руках, погибли на поле битвы или умерли от ран в госпитале.

Из первого фургона, на чьем боку красовались эта самонадеянная надпись и рисунок оскаленной лошади, взвившейся на дыбы, соскочил на землю лысоватый господин в твидовом пиджаке, гетрах и высоких коричневых ботинках. Он вытянул длань куда-то в сторону Песковатиков, как бы говоря: здесь будет город заложен!

По знаку повелителя пара прытких мужичков, видимо, его помощники, бросились наверчивать обороты, утаптывая сапогами огромный круг.

Наутро, когда Ботик со всех ног прибежал на поле, там уже стояли маленькие палатки, а кучка оборванцев ловко и сноровисто поднимали канатами две металлические мачты.

Как они усердствовали, прилаживая ремнями и скобами купол к мачтам! Его полотнища были крепко связаны между собой шнуровкой. А брезентовые полости шатра развевались на ветру парусами невиданной бригантины, прибывшей из дальних стран.