– А как же! – он отвечал. – У нас было много музыки на слуху. Отец повсюду возил с собой небольшой патефон в футляре с пластинками Штрауса, Вагнера, Шумана… Пока в нашем доме не появилась американская радиола.
Оркестр играл, и все смотрели на Валечку, тот сидел – встревоженный, смущенный, а он хорошенький был в детстве, прямо ангелок, златокудрый, волосы до плеч.
За месяц до отъезда в Америку Ботик сопровождал режиссера Довженко и его супругу артистку Солнцеву в Кембридж, где они давали открытую лекцию с показом картины «Земля». Боря взял с собой на прогулку детей с Ангелиной. Мальчишки гоняли мяч на бархатной лужайке, всклокоченные, с разгоревшимися щеками.
– Хорошие у вас мальчики, Борис Филаретович, а где их мама? – спросила Солнцева.
– Она умерла, – ответил Боря.
– Простите. А вот у нас с Александром нет детей, – сказала Юлия Ипполитовна, – и вдруг взяла Ботика за руку и заговорила горячо, – отдайте мне вашего младшего, он такой чудесный… ангел… мы будем любить его, как родного, вам ведь трудно с двумя, здесь, в Лондоне…
– …Я вас понимаю, Юлия Ипполитовна, – сказал Ботик. – Но мы уезжаем отсюда, здесь холодно как-то, сыро, ветер все время, и эти камни, поросшие мхом… Братья так привязаны друг к другу, было бы большим несчастьем разлучить их сейчас. Увидимся дома, обязательно увидимся!
…Оркестр отыграл один вальс, потом второй, третий, пары кружились, и с каждым ударом винтов пароход все дальше уносил их от милой Англии, оставляя за собой высокие голоса скрипок, подголосье кларнета и неистовую медь, летевшие над волнами обратно, туда, где осталась навсегда наша Небесная Маруся.
Ботик пробовал завязать беседу с высоким джентльменом в стетсоновской шляпе, тренируясь в английском. Ангелина стояла у борта и смотрела, как братья смешно кружились под музыку, размахивая невпопад руками. Вдруг она обхватила Геру и Валю, прижала к себе и тихо сказала:
– Meine lieben Kinder, ich werde immer bei euch sein… immer…[31]
Когда боль унималась, Иона любил что-то напевать, однажды мы слышим, он тихо поет «Hello, Dolly…». Яр схватил кларнет и стал аккомпанировать. Это было что-то!
Из больницы Блюмкина выписали. («В данном случае медицина бессильна», – развел руками доктор.) Что ж, Ботик с Герой привезли Иону обратно в Валентиновку. Бабушка Ангелина постелила ему в святая святых, за портьерой.
В большой комнате на деревянном карнизе от потолка до пола ниспадала плотная темно-коричневая набивная портьера, она делила гостиную на две части и крепилась на деревянных кольцах. А когда ее распахивали, кольца стучали друг об друга, и такой поднимался веселый перестук! За этой нашей вечной портьерой, где обыкновенно укладывали спать детей, медленно и неумолимо погружался в небытие музыкант Иона Блюмкин.
В его изголовье стояла дедушкина радиола. Там была костяная ручка с углублениями для большого и указательного пальцев, если ее покрутить – короткая малиновая риска двигалась вдоль горизонтальной ртутной шкалы: Прага, Лондон, Варшава, Нью-Йорк, Берлин, Париж… Заморские голоса, знакомые и неведомые наречия, музыкальные рулады, шум глушилок или вдруг азбука Морзе отзывались на ее малиновое прикосновение.
Сначала он прислушивался к словам, стараясь понять, о чем идет разговор, потом это стало неважно, просто льется людская речь, сквозь большое слуховое окно мир входил за портьеру, наполнял все жизнью, приятной суетой. Многоголосье развеивало чувство одиночества и тоски, вытесняя дурные мысли о неизбежности конца. Потом одна только музыка дарила ощущение надежды, пусть мимолетное, но ближе и ближе за музыкой и голосами угадывалось потрескивание бездонного эфира.
Как-то Яр привез на дачу своего приятеля – Гришу Заровного, он работал в Институте цитологии лаборантом у профессора Лозино-Лозинского и вместе с Яриком ездил на охоту.
Стеше это очень не нравилось, ей хотелось, чтобы Яр поступил хоть в какое-нибудь, бог с ней уже, с астрономией, высшее учебное заведение, купила ему арифмометр «Феликс», черный с золотыми цифрами – и сбоку ручка, логарифмическую линейку с тонкими делениями!
А они с Гришей из подмосковных лесов – то принесут рябчиков подстреленных, то убитого зайца. И, конечно, ее расстраивало ружье, которое стояло у нас в стенном шкафу. Но Стеша молчала, не хотела ссориться, в конце концов, охотниками были Тургенев, и Аксаков, и Пришвин. Тем более Яр потом сам со всем этим возился, готовил жаркое, всех угощал.
– Вот вы здесь сидите, – начал Ярик, – и не подозреваете, что уже совсем скоро человечество ожидает бессмертие. Вы вообще в курсе, что такое анабиоз?
– О бессмертии думать рано, – осторожно заметил Гриша. – Просто в нашей лаборатории идет работа по освоению новой отрасли медицины – крионики.
И за чашкой чая, воздавая должное испеченному Ангелиной пирогу с яблоками, Гриша просто и безыскусственно повел рассказ об экспериментах с замораживанием живой ткани, в которых и он тоже – пока не ученый и даже не студент – принимает посильное участие. У них уже есть успехи: профессор Лозино-Лозинский заморозил и сохранил в жизнеспособном состоянии эмбрион сурка. Но планы простираются дальше…
– Значит, эта утопия становится былью? – вдруг спросил Боря, слегка покачиваясь в кресле с дерматиновым сиденьем и широкими деревянными подлокотниками. Так и видишь его, сидящего у окна в этом кресле, рядом круглый столик, покрытый шерстяным платком в крупную желто-зеленую клетку, на нем черный телефонный аппарат и растрепанная телефонная книжка. Дальше – этажерка с несколькими томами Томаса Манна, кулинарные рецепты, выкройки, пособие по вязанию крючком…
– Какая утопия! – воскликнул Яр. – В США уже заморозили человека, знаменитого… как его… в общем, одного американца, потому что он болен раком, безнадежным, и теперь он находится в специальном хранилище в пустыне Аризоны, абсолютно замороженный, а когда придет время и ученые изобретут лекарство от рака, – его разморозят и вылечат. Я это к тому, – сказал Яр, потихоньку продвигаясь к вершине, – что мы с вами должны спасти Иону. Его нужно заморозить! Представляете, если он оживет лет через пятьдесят или сто и заиграет на своем кларнете!
Все молчали, уверенные в том, что глава семьи – наимудрейший Борис Филаретович Таранда – скажет свое веское слово касательно безумной идеи, возникшей в безумной голове.
– Я знаю, что такое анабиоз, – сказал Боря. – В двадцать первом году поэт Ярославский подарил мне занятную книжицу. Там так и написано: заморозить все вокруг – со всеми болезнями, ошибками и кошмарами человечества, а потом разморозить – так вы не узнаете эту жизнь! Землю – на плаху холода! Анабиоз – на бой! Мир засмеется молодо завтра под нашей рукой!..
– Sei ruhe, Boris, – зашептала бабушка Ангелина. – Iona schlaft32.
– Я все слышал, – раздался голос Блюмкина из-за портьеры. – Я согласен.
Стожаров мог бы еще раз перевернуть опрокинутый навзничь революцией трухлявый мир, встряхнуть, разложить на снегу, чтобы подморозило, долбануть дубиной, а потом развесить на солнышке, пахнуло бы свежестью со всех сторон, но не дали развернуться, сняли с руководящей должности – не поддержал Иосифа, наверно, надо было, да поздно. Забросили на борьбу за сплошную коллективизацию, сначала – Ставрополь, потом Таганрог, Пятигорск, Ростов-на-Дону, Анастас Микоян взял к себе Макара в Северо-Кавказский краевой комитет партии, оттуда начались бесчисленные поездки по Кавказу.
Если б не его способность перемещаться на большие расстояния, сутками обходиться без сна, появляться одновременно в разных местах, не знаю, удалось бы ему направлять события в нужное русло? Здесь Макар проводит общее собрание граждан аулов Учкулан, Корд-Жут и Хунзук Карачаевской области, выбирает Советы в селах Эльбрус, Верхний Чегем и Актопрак. Там – из кочевых «изодранных шатров» на берегах Кумы у подножия горы Кинжал собирает цыган в колхоз «Труд Ромэн».
– Ведь цыгане не только пляшут и поют, – отмечает на пленумах Стожаров, – они кучно выступили на борьбу с сорняком и качественно пропололи поле!
