Подсказки ждать неоткуда, Белокопытов был величественно одинок. И вдруг, ломая железную логику Аристотеля и расселовские каноны рационализма, на горизонте возникла некая таинственная дама, которую никто из малочисленных друзей Белокопытова – ни Ягуар, ни Магуа, ни Скунс, а Гнус тем более! – за годы близкого знакомства и тесного общения не видел никогда и ничего о ней не слышал.
– Отдайте мне урну с прахом Симона Белокопытова, – сказала ни сном ни духом никому неведомая женщина.
Они подумали: ну, раз такое дело… И отдали.
Никто так и не пролил свет – откуда она возникла, куда исчезла?
– Я даже не помню, как ее звали, да и представилась ли она? – недоумевал потом Гера. – Ведь с бухты-барахты не будешь брать урну, если не было никаких отношений. Значит, между Белокопытовым и ею существовала какая-то связь.
Не слишком раздумывая над этим сложным и загадочным явлением жизни, Лукьянин забрал в счет неоплаченного долга печатную машинку «Эрику». А к нам домой шестикрылый Серафим принес потертый чемодан, битком набитый исписанными отсыревшими листками.
Это был грандиозный неоконченный роман, вернее, отдельные главы, исполненные пышным витиеватым стилем, из истории то ли средневековой Франции, то ли Англии, с таким детально проработанным планом, что никому никаких жизней не хватит его воплотить. Тут мы со Стешей, не сговариваясь, решили, что Белокопытов нам родня по вдохновенью.
Но это не все. На дне чемодана лежал его дневник, в котором время и события, наоборот, были спрессованы донельзя. Скажем, период с 1937-го по 1946 год весь умещался на одном листочке. И запоздалая мысль мучает меня: может, нам с матерью моей Стешей надо было писать нашу книгу именно в таком ключе?
«1937. М.Ф. передает мне записку Нины Ширяевой. Декабрь – в холодный и ветреный день у Городского сада встреча с Н.Ф.
1938. Вечер у моря с Н.Ш. Разрыв с ней. «Собака на сене» с Бабановой – Дианой. Работа «Семилетняя война и прусская агрессия».
1939. У П.В. первая встреча с Людой А. Прогулка в Ботаническом саду, в мечтах о ней. Письмо Л. ко мне. Задыхаясь от счастья, иду к З. В библиотеке у Николая, рукописи Пушкина.
1940. С Г.К. во дворе Университета. Блеск снега. В Библиотеке. Хочу ее видеть. Ухожу со Слуцким. Она приходит. Ветер и дорога. Вечер. Аллея бульвара. Объяснение. С ней на «Пиковой даме». Напечатана моя статья о Станиславском.
1941. Пятигорск. Дом, где жил Лермонтов. Встреча с Н.С. в Кисловодске.
«Социалистическая Кабардино-Балкария» поместила мою статью о Пушкине.
1942. Знакомство с Лидией Б. Покидаю Нальчик. Прибытие в 317 стрелковую дивизию. Октябрь – осетинское селение Заманкул.
1943. Наступление от Терека до Кубани. Награжден медалью «За отвагу».
Прорыв «Голубой линии». Тамань. Декабрь – бои за Житомир.
1944. Москва. Лидия Б. моя поэма. «Три сестры» в МХАТе. Таганская, Гендриков. Надпись на медной планке «Брик, Маяковский». «Анна Каренина» в МХАТе. На сессии в МГУ в первый раз Зинаида Винюкова. Кандалакша. Прибытие в 104 стрелковую дивизию. Взятие Петсамо. Бухарест.
1945. Противник прорвался к Дунаю южнее Будапешта. Теодора М.
В окружении южнее Секешфехервар. Австрия. Впервые Э. Свидание в Мариацелли. Одесса. Белград. Вена.
1946. Свидание в Вене. «Кармен» в Венской опере с Лорной Сидней. Ощущение полноты жизни – обман…»
Что характерно – перед упомянутыми женскими именами, будь они развернуты или представлены одними инициалами – перед «Н.Ш.», и «Людой А.», «Г.К.», «Н.С.» и «Лидией Б.», «Зинаидой Винюковой», «Теодорой М.», «Лорной Сидней» и просто «Э.» – взлетает ликующая крылатая галочка, оставленная заточенным красным карандашом…
Явиться могла любая из них.
Причем – Магуа, и Скунс, и Ягуар, и даже Гнус – описывали незнакомку совершенно по-разному. Все только сходились во мнении, что она была довольно молода и привлекательна.
С поэтами вечно не поймешь, чем дело обернется. А Симон Михайлович был большой поэт, о чем красноречиво свидетельствуют его строки:
Блестящий Магуа, молюсь я,
Чтобы в шкафах средь книжной пыли
Мои стихи вы сохранили!
В них смысл имеется, поверьте,
Хоть пишутся они невольно,
Неважно, женщины иль черти
Порой терзают нас так больно…
Утешит все же сердца боль
Или стихи – или футбол.
Именно тогда маленький Гера полюбил всем сердцем океанские лайнеры, он думал о них постоянно, рассматривал картинки в журналах на папином столе, рисовал корабли, многопалубные с большими трубами, из труб валил черный дым.
Я отдал бы что угодно, лишь бы оказаться на таком великане! И вот это случилось со мной, я за руку с папой стою на причале и знаю, что запомню на всю свою жизнь острый как нож корабельный нос, взмывающий к облакам, крутой корабельный бок и выведенное на борту аршинными прописными буквами M.A.J.E.S.T.I.C.!
На Германе вельветовые бриджи, синие вязаные чулки и просторная куртка зеленого сукна с накладными карманами, на голове шерстяная серая кепка-восьмиклинка с козырьком. На Валечке то же самое, только поменьше. В толпе пассажиров Ботик с детьми и Ангелиной поднимались по трапу, над головами у них трепетал белый транспарант: «Нappy journey!».
Из трех огромных труб в туманную серую мглу английского неба пыхнул угольный дым, плавучий неповоротливый исполин, некогда гордость немецкого, а ныне английского флота, так никогда и не ходивший под германским флагом, сияющий латунными ручками, полированным деревом и вышколенными матросами в белых штанах и куртках, отвалил от пирса, взяв курс на Нью-Йорк, и, медленно набирая скорость, устремился в глубь Атлантики, вот так-то, mein lieber Junge!
Двадцать седьмого апреля 1931 года семья Бориса Таранды покинула Англию, можете проверить, если у вас есть изысканный буклет S.S. Majestic Passanger List того рейса, на голубой обложке которого изображена бескрайняя даль океана, уходящий за горизонт корабль, над ним белая пятиконечная звезда и стая чаек, там, на пятнадцатой странице, вы найдете в списке пассажиров Бориса Таранду и Ангелину Беккер с двумя мальчишками.
Переплыть через пруд, говорили вальяжно пассажиры первого класса, небрежно закуривая сигары и трубки, сдвинув шляпы на затылок, «прудом» называли они Атлантический океан. Всего-то пять дней из Саутгемптона в Нью-Йорк! У самого борта стояла на треноге здоровенная медная, обшитая кожей подзорная труба. Если на глади океана темнело какое-то пятнышко, Ботик нацеливал на нее трубу, настраивал линзы, и Герман с Валечкой по очереди приникали к окуляру.
С утра до позднего вечера в обеденном салоне играл оркестр: шестеро скрипачей, три виолончелиста, рояль, кларнет и труба, но главное – дирижер, Валечка глаз не сводил с него: в черном фраке с длинными фалдами и в белоснежной манишке с бантом!
Двадцать девятого апреля они обедали в ресторане, дул свежий ветер, кругом простирались бескрайние морские просторы… Внезапно смолк оркестр, и в наступившей тишине раздался голос дирижера.
– Дамы и господа! У нас на корабле именинник! – произнес он, употребив торжественное немецкое Geburtstagskind30.
Движения у него порывистые, усы – «велосипедный руль»…
– Вы любите музыку, mister Taranda? – спросил он у Валечки.
– Yes, sir! – пролепетал мальчик, смущенный таким вниманием к своей особе.
– И вам нравится наш оркестр?
– O, yes! Yes!
– Тогда что вы хотите, чтобы мы сыграли в вашу честь?
– Вальс Штрауса! – ни секунды не раздумывая, ответил наш маленький дядя Валя.
Дирижер взмахнул палочкой, и – над синей Атлантикой полилась мелодия «An der schönen blauen Donau», вибрируя на зыбкой границе между водой и эфиром:
– Паа-рирарьям – пам-па, пам-па… Пааа-рирарьям – пам-па, пам-па… Па-рирараааам па-рираааа – парирам па-па, па-пам!..
Это было чудо, которое случается только в детстве и только раз в жизни.
– Как же ты сказал: «Штрауса»? Откуда ты знал??? – мы спрашивали его много лет спустя, когда – сначала детям, потом внукам, а потом правнукам рассказывалась и пересказывалась эта история.
