– Но цыгане не только укрепляют социалистическое хозяйство и являются ударниками колхозных полей, – провозглашает он с трибуны XVI конференции ВКП(б) все еще с правом решающего голоса от Терского крайкома. – Они пляшут и поют, владеют гитарой и цимбалами. Надо их организовать в музыкально-хоровые кружки, связать с ближними клубами, наладить постановку концертов силами «Трудрома»!
Из стенограмм его выступлений хорошо видно, как Стожаров гордится своим «Трудромом», «дружной, спорой работой цыганских передовиков сева и прополки», хотя чего стоило ему склонить эту шумную безалаберную компанию «к свободной и радостной жизни в коммунистическом строю», остается только догадываться.
В Москве Ботик с семьей поселился у Асеньки в Большом Комсомольском переулке между Мясницкой и Покровкой, в доме от НКВД, построенном на месте разрушенного Златоустовского монастыря. Ася к их возвращению уже была замужем – за капитаном Ланцевицким. Две комнаты из четырех принадлежали Асе с Мишей, две другие – семье нашего агента в Турции, а может, и двойного агента, Гера не знает, он только помнит смутно, что Ахмет-Султан был очень полным, холеным господином с усиками, всегда в мягких туфлях, атласном халате. И от него постоянно исходил какой-то особенный пряный и одновременно сладкий аромат.
В отличие от Миши Ланцевицкого – похоже, тот даже на ночь не снимал френча и галифе, заправленных в сапоги, – такой, Гера вспоминает, невысокого роста, грустный человек. Он был наполовину поляк, наполовину еврей, но это не надо писать, говорит Гера. А что можно написать – он был репрессирован в тридцать шестом году. После смерти «отца народов» дочь Ланцевицкого Инна спросила у Германа, стоит ли ей подавать на реабилитацию? Гера сначала засомневался, поскольку в НКВД был такой порядок: сначала они всех расстреливали, а потом – их. Однако решил: пусть спросит, ну, не ответят – не ответят.
Через полгода она получает письмо из Министерства внутренних дел: ваш отец реабилитирован, поскольку лично не был причастен к террору и в преступлениях не повинен. Тогда мы узнали хотя бы, говорит Гера, что последние годы Миша работал в статистическом отделе.
Тогда как повсюду жарили-парили на примусах, жители этого дома готовили на газу! Там были водопровод и электричество! И все уже со смехом вспоминали, что Асенька из Витебска в Москву приехала со своей керосинкой.
Дети ходили нарядные, упитанные, не хуже Ахмет-Султана, однажды Валечка задумчиво спросил у Аси:
– Ася, я умру?
– Валя!!! Ты голодный!!! – закричала Ася.
Ангелина отоваривалась продуктами в Торгсине по карточке Наркомата внешней торговли. Русский язык она так и не одолела. Однажды на улице у нее срезали сумочку. Она стояла и кричала:
– Сумка!.. Сумка!.. – больше ничего не знала.
Мальчики с ней говорили по-немецки, а между собой еще и по-английски, Гера в Нью-Йорке окончил первый и второй класс, и хороши же они были, когда вышли во двор – в бриджах, фирменных бейсболках, с надувным резиновым крокодилом!
Парочку мигом окружили дворовые ребята, стали щупать крокодила, бесцеремонно разглядывать «иностранцев» и с упоением погружать их в местную языковую среду, так что после пробного выхода в свет братья вернулись домой, оснащенные полным набором матерных слов и выражений, который они с блеском продемонстрировали Боре, за что он им всыпал по первое число.
Как же они старались избавиться от амплуа «белых ворон» и стать обычными московскими пацанами, лазившими по дворовой помойке и гонявшими на самоструганных лайбах при подшипниках! Даже специально завязали дружбу с сыном дворника, говорил Гера, и мы многое имели от этой дружбы! Но стоило нам с Валькой – не то что почувствовать себя своими парнями, а хоть немного освоиться, как в окне пятого этажа появлялась Ангелина, и над гулким двором летел ее мелодичный зов:
– Герман! Вальтер!.. На хаузе…
«Дорогой Макар!
Посылает меня лечебная комиссия при ЦК в Кисловодск лечиться, так что во второй половине октября, пожалуй, приеду. Конечно, заеду к тебе, хотел посмотреть на ваши курорты в Пятигорске и Ессентуках.
Как у вас там ноябрь? В смысле погоды. Нужно брать с собой теплое пальто и валеные сапоги или не надо? Не потрудись ответить мне на это письмо в Москву, в Кремль, не знаю я вашего климата. А стал я порядочно гнилым стариком, все прихварываю, должно быть, скоро в крематорий…
О последних делах ничего не пишу, увидимся – поговорим. Одно должен сказать, что в оценке определенного лица (о котором мы когда-то немного спорили…) я стал ближе к тебе. Одно дело, когда он был «в руках» и твердых, другое теперь. Ну, черт с ними, тем хуже для них.
Буду ждать ответа, крепко жму руку,
твой Дм. Ульянов.
P.S. Надеюсь, режим будет не такой уж жесткий, чтобы мы не могли разок-другой повидаться в Пятигорске и сыграть с тобой в шахматы. А может, и не вредно взять ружье? Н.Ив., вероятно, взял. Так отвечай!»
«Дорогой товарищ!
Хочу попросить вас еще раз сделать все возможное, чтобы Дм. Ильич мог поправиться. Последите, чтобы он выполнял предписания, брал ванны и пр. И не возите его на машинах, которые слетают под откос (у меня до сих пор лицо в норму не пришло). Думаю, что и прочее (вы понимаете, о чем я) ему будет вредно, потому что сердце у него в плохом состоянии. Об этом письме ему не говорите, а если когда-нибудь черканете мне, как он там живет, буду благодарна.
С т. приветом – Мария Ульянова».
Греза об автомобиле родилась у Ботика в Европе. Ах, какие на экране синематографа проносились «Паккарды» с откидным верхом, в одних сидели полицейские, в других гангстеры, между ними велась ожесточенная перестрелка. И он загорелся стать обладателем автомобиля, именно американского.
«Паккард» был ему не по карману, «кадиллак», «линкольн», «крайслер» – и думать нечего, а вот одна из первых моделей «форда» – это как раз то, что надо, решил Боря. Машины в Москве вообще были редкостью, тем более заграничные, по улицам время от времени проезжали только наши «эмки». Настоящий американский «Форд» выглядел не то что свидетельством благополучия и процветания, но – символом роскошной жизни.
Когда мы садились в машину, говорил Гера, нас окружала толпа народа, стоило притормозить – все заглядывали в окна: кто это там сидит? Издалека завидев нас, люди обмирали, вытаращив глаза, и если ты хочешь знать, о ком поется в песне «На Дерибасовской открылася пивная», где – он шил костюмы элегантней, чем у лорда, и возвращался на машине марки Форда… – так это про нашего Ботика. Забраться в «Форд» и покатить на дачу в Малаховку – о, это предел мечтаний!
Воображение рисует роскошный музейный экземпляр: высокая посадка, вытянутый капот в форме пятигранной призмы с плоским верхом, жалюзи на боковинах капота – есть или нет в этом доля истины, при любом раскладе, ни у кого в Москве тогда не было таких машин, разве что в Гараже Особого Назначения.
К весне Ботик с семьей перебрались на Каляевскую, в дом Внешторга, поразивший их своим торжественным убранством. На выступах последних этажей угрожающе нависали над Москвой гигантские изваяния рабочих и колхозниц, прохожие с опаской поглядывали наверх, пока этих колоссов не демонтировали, удовольствовавшись узорами из шахтеров, гармонистов, монтажников, красноармейцев и девушек с веслами.
Садовая тогда была вдвое у€же, хотя сады уже срубили. По Оружейному переулку грохотали трамваи, со скрежетом разворачиваясь у них под окнами. На углу Каляевской и Садовой из молочного магазина, облицованного сахарным мрамором снаружи и внутри, Ангелина приносила молоко для своей milch-шнетцле33.
В августе Боря по делам Амторга опять уехал в Штаты уже через Шербург, а не Бремен. Мальчики остались в Москве с Ангелиной и в сентябре пошли в школу. Отдельная трехкомнатная квартира, обставленная типовой мебелью: комод пузатый с массивными ручками, с тяжелыми крепкими ящиками, диван, стол, буфет, похожий на гостиницу «Москва», портрет Ленина в золоченой гипсовой рамке и самаркандский ковер, все это богатство им не принадлежало.
