Добраться до особняка Ксавьеров оказалось не так уж и трудно. Полтора часа поездом до Плезантвилля, потом ещё примерно столько же на двух попутках, и вот впереди показался знакомый радиотелескоп. Последние пару миль Чарльз прошёл пешком, узнавая места. Наконец узкая дорога упёрлась в закрытые ворота, висевшие между двумя основательными каменными столбами. «Частная собственность» было написано на табличке, прикреплённой к прутьям решётчатых ворот, а ниже, в петлях, красовался внушительный замок с продетой сквозь петли и дужку пломбой. Дорога уходила дальше сквозь ворота, изгибалась и исчезала за густыми зелёными зарослями. Чарльз сосредоточился, но полетевшая вперёд мысль не нашла за оградой никого. Судя по всему, в его владениях было пусто.
Перелезть через не такую уж высокую ограду труда не составило. Чарльз неторопливо двинулся по подъездной аллее. Чувство узнавания стало почти физическим, отзываясь в душе щемящей тоской. Наверное, он любил свой дом. Эти заросли, которые он, как и всякий мальчишка, наверняка изучил вдоль и поперёк. Эту дорожку, по которой так здорово было мчаться на самокате или велосипеде… А катался ли он на самокатах и велосипедах? Память молчала, лишь кивая время от времени: да, это я знаю. И это тоже. И трёхэтажный особняк в неоклассическом стиле, показавшийся из-за деревьев, тоже мне знаком.
Чарльз поднялся на крыльцо, чувствуя, как колотится сердце, и стук крови отдаётся в ушах. Но двустворчатая дверь тоже оказалась заперта и опечатана. Чарльз огляделся. Напротив крыльца стоял небольшой пустой фонтан, в чашу забились сухие листья. Почему-то показалось, что когда-то он любил сидеть на его краю, опустив руку в прохладную воду, но реальное это воспоминание или плод его воображения, Чарльз сказать бы не взялся. Он вздохнул, сбежал с крыльца и пошёл вокруг дома, временами заглядывая в окна.
Годичное отсутствие хозяина не слишком сказалось на окружающем дом парке. Кое-где разрослась трава, кое-где нахальные вьюнки начали оплетать перила террасы с задней стороны дома, откуда открывался отличный вид на телескоп и плоскую равнину с разбросанными в продуманном порядке деревьями. Сквозь оконные стёкла внутри смутно проглядывала обстановка комнат – судя по всему, внутри дом был так же роскошен, как и снаружи.
Задняя дверь тоже была заперта, и ни одно окно не поддалось. Обойдя весь дом, чтобы убедиться, Чарльз вернулся к окнам, которые опознал, как окна кухни. Зачем-то оглянулся по сторонам, хотя вокруг не было ни души, и телепатия подтвердила, что внутри дома так же пусто, как и снаружи, после чего саданул локтем в стекло.
Оно разлетелось с хрустальным звоном. Осторожно, стараясь не порезаться оставшимися торчать в раме осколками, Чарльз сунул руку внутрь, нащупал запор и, распахнув окно, смог протиснуться в проём. Подошвы стукнули по чёрно-белой шахматной плитке на полу. Чарльз огляделся. Кухня была велика, но не огромна. Два стола в центре, шкафы из золотистого от лака дерева, плита, огромный холодильник у стены. На стене висело несколько фотографий. Одна из них привлекла внимание Чарльза, он протянул руку и снял её с гвоздика. Со снимка на него смотрели немолодая кудрявая женщина в строгом элегантном платье, с жемчужной ниткой на шее, и мальчик в школьной форме. Он сам? А женщина… Чарльз нахмурился, пытаясь выцарапать из непослушной памяти если уж не конкретные воспоминания, то хотя бы чувства и ассоциации. Но лицо женщины с фотографии перед его внутренним взором упорно расплывалось, изменялось и превращалось в лицо девочки лет восьми. Девочки с синей кожей, жёлтыми глазами и волосами цвета красного дерева. В её кошачьих глазах застыло опасливое удивление: «Ты… меня не боишься?»
«Я знал! – Чарльз не усомнился, что это был его собственный голос, хотя звучал он, как голос ребёнка, быть может, лишь на несколько лет старше, чем девочка. – Я знал, что я не единственный! Не единственный не такой, как все».
Чарльз медленно положил фотографию на стол. Его сестра. Его синекожая сестра не была родной ему по крови. Теперь понятно, почему её имени не было в реестре переписи населения. Но какое это имело значение? Быть может, сестра была единственным близким ему человеком, если он не может вспомнить лиц своих родителей, но помнит её. Где она теперь? Что с ней? Жива ли она вообще? Может, Эрик промолчал о ней потому, что не о ком было уже говорить?
Пустые гулкие комнаты встретили Чарльза затхлостью давно не проветривавшихся помещений. Подошвы ботинок то тонули в ворсе ковров, то ступали по гладкому паркету. Дом менее охотно, чем парк, раскрывал ему себя, не спеша признавать вернувшегося хозяина. Несмотря на всю свою роскошь, комнаты казались странно безликими. Что за люди жили здесь? Любители путешествий, или домоседы, гостеприимные хозяева или мизантропы? Чем они жили, о чём мечтали, чего хотели? Что за человеком был он сам?
Анфилада помещений вывела его в холл, располагавшийся, как догадался Чарльз, как раз за парадной дверью. На второй этаж вела широкая деревянная лестница, под большим окном разделявшаяся на два пролёта, уходившие в разные стороны. Дальше сразу за холлом просматривалась большая гостиная, затенённая закрытыми портьерами. Искусственные сумерки придавали комнате мрачности, и Чарльз нахмурился. Воспоминание, словно крупная рыба, медленно всплыло из глубин его сознания. Эта самая гостиная, а посредине неё на массивном столе стоит гроб. В гробу лежит отец Чарльза. Не отчим – настоящий отец.
Чарльз не мог вспомнить его лица, даже отдельных чёрт – видимо, время стёрло из памяти все детали. Должно быть, он тогда был очень мал, потому что на этот стол с гробом он смотрел снизу вверх. Чья-то тёплая рука лежала на его плече – рука матери, та женщина с фотографии всё-таки была ею. Но теперь её лицо закрывала чёрная вуалька, а вся комната была наполнена людьми. Родственники, друзья… но для Чарльза они так и остались скопищем безликих теней. Он не мог вспомнить ни лиц, ни имён.
Новое воспоминание, словно переключили кадр. Та же гостиная, тот же стол, новый гроб. Только на этот раз Чарльз смотрит на него сверху вниз, и мать не держит руку на его плече, он сам обнимает её, а она всхлипывает, прижимая к лицу платок. В гробу на этот раз отчим, Курт Марко, уж его-то грубоватое, мясистое лицо Чарльз видит совершенно отчётливо. «Как же теперь жить, как же теперь жить?» – повторяет мать, и Чарльз бормочет что-то утешающее, не испытывая ни боли, ни чувства потери. Впрочем, и в плаче матери растерянности куда больше, чем горя. Она и в самом деле не представляет, как это – жить одной…
А ведь он знал, чувствовал, читал в её мыслях, что оставляет её в полной пустоте и одиночестве, и всё равно уехал доучиваться в свой Оксфорд, сволочь такая. Думал – ничего страшного. Привыкнет, найдёт себе новую компанию, у миссис Ксавьер-Марко никогда не уходило на это много времени, а друзья-приятели её поддержат. Отсутствие писем не тревожило – они и раньше почти не писали друг другу. Известие о её смерти прозвучало громом с ясного неба. Для того чтобы спиться, дойти до психоза и покончить с собой, Шэрон понадобилось меньше года. И снова та же гостиная, и снова гроб… После похорон матери Чарльз рассчитал всю прислугу с большим выходным пособием и хорошими рекомендациями, оставив лишь пару садовников, запер дом и уехал, сам не зная, намерен ли когда-нибудь вернуться.
Кто сказал, что телепатия позволяет хоть немного лучше понимать людей?
Чарльз тихо отошёл от двери мрачной комнаты и медленно поднялся на второй этаж. Атмосфера неуловимо изменилась, здесь уже чувствовался жилой дух. Чарльз прошёл мимо ряда спален, с закрытыми и полузакрытыми дверями, и, в конце концов остановился на пороге распахнутого настежь помещения. Постоял, дивясь: комната представляла собой настоящую свалку из обломков мебели и какого-то оборудования. Кто бы ни задался целью произвести тут полный разгром, подошёл он к делу основательно. Пожав плечами, Чарльз развернулся и двинулся в противоположном направлении, уже зная, куда придёт в итоге.
