– Я спущусь посмотрю, готов ли твой завтрак, – сказала она и исчезла раньше, чем Хорнблауэр успел запротестовать.

Он тщательно завязал шейный платок, надел сюртук, взглянул на часы, опустил их в карман и сунул ноги в башмаки. Убрал туалетные принадлежности в мешочек и затянул тесемки. Вчерашнюю рубашку, ночную сорочку и халат он сложил в лежавший наготове парусиновый мешок, сверху затолкал мешочек с туалетными принадлежностями. Потом оглядел комнату, проверяя, не забыл ли чего. Смотреть пришлось дольше, чем обычно, – везде были разбросаны вещи Марии. Нетерпеливо распахнув занавески, он выглянул наружу – еще не начинало светать. С мешком в руках Хорнблауэр спустился по лестнице и вошел в гостиную.

Там пахло затхлостью. Качающаяся под потолком лампа едва освещала комнату. Мария стояла у дальней двери.

– Садись сюда, дорогой. Завтрак сейчас будет.

Она взялась за спинку стула, ожидая, пока он сядет.

– Я сяду после тебя, – сказал Хорнблауэр. Не хватало только, чтобы Мария ему прислуживала.

– О нет. Я должна позаботиться о твоем завтраке. Кроме этой старухи, никто еще не встал.

Она усадила его на стул. Хорнблауэр почувствовал на затылке ее губы и мгновенное касание щеки, но, раньше чем он успел схватить ее, протянув назад руки, Мария исчезла. В памяти осталось что-то среднее между шмыганьем и всхлипом. Открывшаяся кухонная дверь впустила запахи готовки, шипение сковороды и обрывок разговора между Марией и старухой. Потом Мария вернулась – судя по ее торопливым шагам, тарелка, которую она несла, была слишком горячей. Тарелка очутилась перед Хорнблауэром – на ней лежал огромный, еще шипящий бифштекс.

– Вот, дорогой, – сказала она, придвигая ему остальную еду. Хорнблауэр в отчаянии смотрел на мясо. – Я купила его вчера специально для тебя, – гордо объявила Мария. – Я ходила в мясную лавку, пока ты плавал на судно.

Хорнблауэр мужественно снес, что жена флотского офицера говорит «плавал». Так же мужественно надлежало отнестись и к бифштексу на завтрак. Он вообще не особенно любил бифштексы, а в таком волнении и вовсе не мог есть. Мрачно предвидел он свое будущее – если он когда-нибудь выйдет в отставку, если когда-нибудь (как нетрудно в это поверить) заживет в семье, то бифштекс ему будут подавать при каждом торжественном случае. Это была последняя капля – он чувствовал, что не может съесть ни кусочка, и в то же время не может обидеть Марию.

– А твой где? – спросил он, оттягивая время.

– О, не буду же я есть бифштексы. – По голосу Марии было ясно: она не допускает и мысли, что жена может питаться так же хорошо, как и муж.

Хорнблауэр поднял голову и крикнул:

– Эй, там, на кухне! Принесите еще тарелку – горячую!

– О нет, милый, – сказала Мария, затрепетав, но Хорнблауэр уже встал и усаживал ее за стол.

– Сиди, – приказал он. – Ни слова больше. Я не потерплю бунтовщиков в собственной семье.

Служанка принесла тарелку. Хорнблауэр разрезал бифштекс на две части и отдал Марии бо́льшую.

– Но, милый…

– Я сказал, что бунта не потерплю, – проревел Хорнблауэр, передразнивая собственный грозный шканцевый голос.

– О, Горри, милый, ты слишком добр ко мне. – Мария поднесла к глазам платок, и Хорнблауэр испугался, что она все-таки разрыдается. Но она положила руки на колени, выпрямилась и геройским усилием овладела собой. Хорнблауэр почувствовал прилив нежности. Он протянул руку и сжал ее ладонь.

– Ну-ка, я посмотрю, как ты ешь. – Он говорил все тем же шутливо-грозным тоном, но в голосе его отчетливо проступала нежность.

Мария взяла нож и вилку. Хорнблауэр последовал ее примеру. Он через силу проглотил несколько кусочков и так искромсал остальное, чтобы не казалось, будто он съел слишком мало. Потом отхлебнул пива – пиво на завтрак он тоже не любил, даже такое слабое, но догадывался, что старая служанка не имеет доступа к запасам чая.

Внимание его привлек стук за окном. Конюх открывал ставни – за окном на мгновение мелькнуло его лицо, однако на улице было еще совсем темно. Хорнблауэр вынул часы – без десяти пять. Через десять минут ему надо быть на пристани. Мария видела, как он вынимал часы. Губы ее задрожали, глаза увлажнились, но она сдержала себя.

– Я надену плащ, – сказала Мария и выбежала из комнаты. Вернулась она почти сразу, в сером плаще. Лицо ее закрывал капюшон. В руках она держала бушлат Хорнблауэра.

– Вы нас покидаете, сэр? – спросила старая служанка, заходя в гостиную.

– Да. Мадам рассчитается, когда вернется, – сказал Хорнблауэр. Он вытащил из кармана полкроны и положил на стол.

– Спасибо большое, сэр. Счастливого пути вам, сэр, и призовых денег в изобилии. – Ее напевный голос напомнил Хорнблауэру, что она видела сотни флотских офицеров, уходивших из «Георга» в море. Быть может, она помнит еще Хоука и Боскауэна[4].

Хорнблауэр застегнул бушлат и взял мешок.

– Я позову конюха, он проводит тебя обратно с фонарем, – сказал он заботливо.

– О нет, не надо, пожалуйста, милый. Здесь так близко, и я знаю каждый камень, – взмолилась Мария. Это была правда, и он не стал настаивать.

Они вышли на морозный утренний воздух. Даже после слабого света гостиной глазам пришлось привыкать к темноте. Хорнблауэр подумал, что, будь он адмиралом, даже известным капитаном, его не отпустили бы так запросто: трактирщик с женой наверняка встали и оделись бы, чтобы его проводить.

Они свернули за угол, прошли через ворота в старой городской стене и начали спускаться к пристани. Хорнблауэр с неожиданной остротой осознал, что идет на войну. Заботы о Марии отвлекли его на время, но сейчас он снова поймал себя на том, что возбужденно сглатывает.

– Дорогой, – сказала Мария. – У меня для тебя маленький подарок. Она что-то вынула из кармана плаща и вложила в его руку. – Это всего-навсего перчатки, дорогой, но с ними моя любовь, – говорила она. – За такое короткое время я не могла сделать ничего получше. Я бы хотела тебе что-нибудь вышить – я бы хотела сделать что-нибудь достойное тебя. Но я шила их с тех самых пор, как… как…

Продолжать Мария не могла. Она выпрямилась, чтобы не расплакаться.

– Я буду думать о тебе всякий раз, как буду их надевать, – сказал Хорнблауэр. Он надел перчатки, хотя с мешком в руках делать это было неудобно. Перчатки были очень красивые, толстые, шерстяные, с отдельными большим и указательным пальцами. – Они в точности на меня. Спасибо тебе за заботу, дорогая.

Они дошли почти до причала. Скоро это испытание останется позади.

– Семнадцать фунтов у тебя? – задал Хорнблауэр ненужный вопрос.

– Да, спасибо, дорогой. Я боюсь, это слишком много…

– И ты сможешь получать половину моего жалованья, – резко, чтобы не выдать своих чувств, продолжал Хорнблауэр. Потом, поняв, что говорил слишком уж резко, добавил: – Пора прощаться, милая.

Он выдавил из себя это непривычное слово. Вода у пристани стояла высоко. Это означало, что сейчас прилив – он учитывал это, отдавая приказы. Стало быть, он сможет воспользоваться отливом.

– Милый! – воскликнула Мария, поднимая к нему лицо.

Он поцеловал ее холодные губы. Снизу доносились мужские голоса и знакомый стук весел на банках: команда шлюпки их заметила. Мария слышала это не хуже Хорнблауэра и поспешно отстранилась.

– До свидания, мой ангел.

Больше не о чем было говорить, нечего делать. Конец одного короткого жизненного эпизода. Хорнблауэр отвернулся от Марии. Прочь от мирной, штатской семейной жизни, к полной опасностей жизни военной!

– Стояние прилива, сэр, – объявил Буш. – Отлив начнется через десять минут. Якорь выбран до панера[5], сэр.

– Спасибо, мистер Буш.

В сером предрассветном сумраке можно уже было различить лицо Буша. Рядом с ним стоял Проуз, исполняющий обязанности штурмана, старший подштурман. Он наравне с Бушем претендовал на внимание капитана. Согласно адмиралтейским инструкциям Проузу поручалось «вести судно из порта в порт под руководством капитана». Но из этого никак не следовало, что Хорнблауэр не должен предоставлять другим офицерам случая попрактиковаться – скорее наоборот. И вполне возможно, даже очень вероятно, что Проуз, прослуживший на флоте тридцать лет, будет пытаться перехватить руководство кораблем у молодого и неопытного капитана.