Странно, но фактом, в существовании которого он не мог сомневаться, было то, что моряков радовала перспектива служить под его началом, того самого Хорнблауэра, который (по мнению Хорнблауэра), существовал лишь в их воображении, а отнюдь не настоящего, из плоти и крови. Они надеялись на победу, на воодушевление, на продвижение по службе, на успех — несчастные глупцы. Они не задумываются над тем, что там, где Хорнблауэр принимает командование — там гибнут люди. Ясность мыслей, проистекавшая из морской болезни и пустого желудка (Хорнблауэр не мог даже вспомнить, когда он ел в последний раз) подливала масла в огонь в борьбу эмоций внутри него: удовольствие от мысли, что за ним идут так охотно и сожаление о бездумно загубленных жизнях, трепет возбуждения при мысли о предстоящем действии и муки сомнения, сумеет ли он на этот раз использовать свой шанс достичь успеха, удовольствие, с неохотой признаваемое, снова оказаться в море и получить командование и сожаление, горькое и грызущее, о жизни, с которой он только что распрощался — о любви Барбары и доверчивом обожании маленького Ричарда. Заметив, что он погрузился во внутренние переживания, Хорнблауэр обругал себя сентиментальным идиотом. Это произошло как раз в тот самый момент, когда его зоркий глаз заметил моряка, который, сдерживая радость, потирал лоб и улыбался.

— Я тебя знаю, — сказал Хорнблауэр, лихорадочно роясь в памяти, — дай-ка подумать. Ты, должно быть, служил на старине «Индефатигейбле».

— Верно, сэр. Мы служили на одном корабле, сэр. Вы тогда были совсем, мальчишкой, прошу прощения, сэр. Мичманом на салинге фок-мачты, сэр.

Прежде чем осторожно пожать руку, протянутую ему Хорнблауэром, матрос вытер ладонь о штаны.

— Тебя зовут Хардинг, — сказал Хорнблауэр, память которого, после чрезвычайного усилия, пришла ему на помощь, — ты учил меня сплеснивать канаты, пока мы были близ Уэссана.

— Точно, сэр. Так оно и было, сэр. Это было в девяносто втором или девяносто третьем?

— В девяносто третьем. Рад видеть тебя на борту, Хардинг.

— Сердечно благодарю вас, сэр. Сердечно благодарю.

Ну почему весь корабль должен гудеть от удовольствия от того, что он узнал старого сослуживца, с которым плавал на одном корабле двадцать лет назад? Что может измениться от этого? Но это факт, Хорнблауэр знал и чувствовал это. Трудно сказать, какое чувство было главным в новом букете его ощущений, возникшем в результате последнего инцидента: сожаление или сочувствие по отношению к его доверчивым соратникам. Может быть, в этот же самый момент Бонапарт делает то же самое, узнав на каком-нибудь бивуаке в Германии среди солдат гвардии старого товарища по оружию.

Когда они достигли кормовой части брига, Хорнблауэр повернулся к Фримену и сказал:

— Я собираюсь пообедать, мистер Фримен. Возможно, после этого мы сможем поднять какие-либо паруса. В любом случае, я поднимусь на палубу, чтобы посмотреть.

— Есть, сэр.

Обед: поглощение еды, сидя в крохотном отсеке напротив переборки. Холодная солонина — добрый кусок, наслаждение для человека, который привык к этому блюду, но был лишен его в течение одиннадцати месяцев. «Превосходные корабельные бисквиты Рексама» из жестяной банки, раздобытой и положенной ему Барбарой — лучшие корабельные сухари, которые когда-либо пробовать Хорнблауэру. Они стоили, наверное, раз в двадцать больше, чем та изъеденная червями субстанция, которую ему так часто приходилось есть раньше. Кусочек красного сыра, острого и выдержанного, прекрасно дополнил второй бокал кларета. Почти безумием было думать, что он может почувствовать удовольствие от возвращения к такой жизни, но это было так. Без сомнения, ему это нравилось.

Утерев рот салфеткой, он влез в свой непромоканец и поднялся на палубу.

— Кажется, ветер стал немного слабее, мистер Фримен.

— Мне тоже так кажется, сэр.

Скрытая тьмой «Порта Коэльи» всходила на волну почти без труда, то грациозно поднимаясь, то ныряя вниз. Волны за бортом были уже далеко не такими крутыми, как раньше, кроме того, то, что падало им на лицо, было каплями дождя, а не брызгами, и то, что пошел дождь, подсказывало, что худшее уже позади.

— Под зарифленными кливером и грота-триселем мы можем попробовать начать лавировку, сэр, — колеблясь, сказал Фримен.

— Отлично, мистер Фримен. Действуйте.

Для управления бригом требуются особые навыки, особенно, разумеется, когда необходимо идти против ветра. Под кливером, стакселями и гротиа-триселем им можно было управлять, как судном с косым парусным вооружением. Хорнблауэр знал это в теории, но знал также, что его практические навыки в значительной степени утрачены, особенно если действовать надо в шторм и темное время суток. Его вполне устраивало отойти в тень и предоставить Фримену делать то, что тот сочтет нужным. Фримен отдал приказы: под натужный скрип блоков зарифленный грота-трисель поднялся на мачте, в то время как матросы, стоя на дико раскачивающемся рее убрали грот-марсель. Бриг дрейфовал, имея ветер в правую скулу, а в результате подъема кливера стал слегка уваливаться под ветер.

— Выбрать грота-шкоты! — прокричал Фримен, затем обернулся к рулевому: — Так держать!

Усилие руля предотвратило попытку «Порта Коэльи» потерять управляемость, а грота-трисель, забрав ветер, вынудил ее двинуться вперед. В одно мгновение она совершила переход от спокойствия и безмятежности к борьбе и отчаянию. «Порта Коэльи» перестала подчиняться волнам и ветру, позволяя им бушевать позади нее, теперь она шла им навстречу, боролась с ними, сражалась. Она была словно тигрица, которая до поры избегает охотников, прокрадываясь от одного убежища к другому, а затем обрушивается на своих мучителей, озверев от ярости. Ветер накренил ее, пелена брызг вздымалась из под форштевня. Плавные подъемы и спуски превратились в невыносимо резкие раскачивания, когда она встречала крутые валы с непоколебимой решимостью, она кренилась и вздрагивала, прокладывая путь через волны. Человек, смертный человек, бросил вызов силам природы, древним стихиям, правившим землей и водой со времен создания. Силой разума, заключенного в хрупкую оболочку своего черепа, человек оказался не только способен на равных сражаться со стихией, но и подчинить их, заставить служить своей воле. Природа породила в водах Канала этот мощный западный шторм; потихоньку, исподволь «Порта Коэльи» использовала его силу, чтобы держать свой курс на запад — это был долгий, трудный, мучительный путь — но все же на запад. Хорнблауэр, стоя у штурвала, почувствовал прилив возбуждения, когда «Порта Коэльи» двинулась вперед. Он чувствовал себя Прометеем, похитившим огонь у богов, он был мятежником, которому удался мятеж против слепых законов природы, он мог чувствовать гордость, хотя и являлся всего лишь простым смертным.

Фримен рассматривал жир, покрывавший лот, один из матросов светил ему, держа фонарь на плече. Помощник штурмана и вахтенный мичман дополняли группу, отделенную четко очерченным кругом света от окружающей тьмы. Фримен не спешил вынести свое решение: сначала он посмотрел на добытые из моря образцы грунта с одного угла, потом с другого. Понюхал их, потрогал указательным пальцем, потом поднес палец ко рту и лизнул.

— Песок и ракушечник, — пробормотал он себе под нос.

Хорнблауэр держался позади: такие вещи Фримен способен был сделать лучше, чем он, хотя открыто признаваться в этом являлось почти ересью, так как он являлся капитаном, а Фримен — всего лишь лейтенантом.

— Возможно, мы близ Антифера, — сказал, наконец, Фримен. Он устремил взгляд в темноту, в том направлении, где стоял Хорнблауэр.

— Ложитесь на другой галс, если вы не против, мистер Фримен. И продолжайте бросать лот.

Пробираться во тьме вдоль предательского нормандского берега было весьма волнительным делом, хотя за последние сутки ветер и упал до простого свежего бриза. Однако Фримен знал, что делает: двенадцать лет, которые он провел в постоянных замерах глубин, плавая на окраинах Европы, выработали у него знание и чутье, позволяющие делать безошибочный выбор. Хорнблауэр мог довериться суждениям Фримена — с картой, компасом и лотом он сам мог бы неплохо справиться с работой, но ставить себя выше Фримена в качестве ла-маншского лоцмана было бы глупо. Фримен употребил слово «возможно», но Хорнблауэр понимал, что это «возможно» является практически утверждением. Фримену можно доверять в таких вещах. «Порта Коэльи» находится близ мыса Антифер, а это значит, несколько далее под ветер, чем он хотел бы быть, когда наступит рассвет. У него все еще не было плана, как он станет действовать, когда найдет «Флейм». Насколько он мог видеть, обходных путей не было: с точки зрения обычной геометрии совершенно не представлялось возможным отрезать мятежникам пути отступления к французам, если бы они захотели это сделать, имея с одной стороны открытый путь в Гавр, а с другой в Каэн. Помимо этого, на побережье была еще дюжина маленьких заливчиков, также плотно прикрытых береговыми батареями, где «Флейм» мог найти себе убежище. А любая попытка форсировать события может привести к тому, что Чедвика вздернут на ноке рея — это будет ужаснейшим и опаснейшим инцидентом в истории флота со времен убийства Пиготта.[12] Однако с мятежниками нужно вступить в контакт — совершенно очевидно, это первое, что следует сделать. И не было ничего плохого в том, чтобы попытаться извлечь из этого контакта максимально возможную пользу. Может произойти чудо: он должен дать шанс случиться чуду. Что однажды сказала ему Барбара? «Везучий человек — это тот, кто знает, сколько можно предоставить случаю». Барбара слишком хорошо о нем думает, даже после всего, что произошло, но в том, что она сказала, была истина. «Порта Коэльи» быстро двигалась к северо-западу, идя в крутой бейдевинд.