Нигури стиснула зубы и с глазами, полными слез, еще долго следила за удаляющейся фигурой молодого человека. Долгое пребывание в этой мистической атмосфере развило в ней болезненную чувствительность. В то время как Рамзес наследовал от своей матери любовь к практической жизни и к физическим упражнениям, его сестра Нигури была истинной дочерью жреца. Хрупкая и нервная, она никогда не вступала в игры со своими однолетками. После смерти матери она росла при храме. Первой ее игрушкой была систра, музыкальный инструмент, на котором могла играть только принцесса в честь богов. Ее бронзовые струны издавали пронзительный звук, возбуждающий нервы.

Потом Нигури стала участвовать в процессиях, там она видела своего отца, торжественного и важного, в голубоватом дыму курений. Кончилось тем, что все божества наводили на нее неописуемый ужас. Только бог Амон с лицом барана и богиня Гатор с лицом коровы восхищали ее мягкостью и добротой.

Тот-Ибис со своим странным черным и непомерно длинным клювом; Горус, напоминавший профилем хищную птицу; Токанит – лягушка, бесхвостая, с блестящими глазами и зобатой шеей; Секхет с темной мордой львицы; Бастет с маской кровожадной кошки и, наконец, Анубис, мрачный Анубис, напоминающий шакала, когда тот лает над трупами, – все они мерещились ей во сне, она просыпалась, вся покрытая холодным потом, испуская крики ужаса. Она успокаивалась только на коленях отца и снова засыпала. Так как она знала, что он был служителем этих ужасных святынь, то она не могла ему рассказать всего.

Рамзес и Нигури были единственными детьми великого жреца; несмотря на двенадцать лет разницы, они были очень привязаны друг к другу, и младшая любила старшего всеми силами души, мечтательной и одинокой. Все эти мысли мелькали в голове офицера, когда он взбирался по лестнице, и складка неудовольствия появилась у него на лбу.

«С каждым днем Нигури делается все экзальтированней! В десять лет у нее чувства женщины. Что же будет, когда она выйдет замуж? Жить в храме ей положительно вредно. Конечно, я женюсь на ней – это мой долг; а до тех пор нужно ее отправить в деревню. Нигури хитра, она сейчас догадается о моих чувствах к новой рабыне. – Прелестный бледный образ ахеянки в ореоле рыжих кудрей не давал ему покоя, волновал его кровь жгучей страстью. – Только бы купец нашел ее, – думал он. – Неужели мне удастся выпросить денег?»

Рамзес почитал своего отца. Его серьезный, доброжелательный вид и почетная должность возбуждали в пылком офицере глубокое благоговение. Волнение, испытываемое каждый раз, когда он говорил с отцом, еще усиливалось сознанием того, что просьба будет дурно воспринята. Он знал, что отец скуп, занят серьезными делами, и боялся, что этот каприз влюбленного покажется ему легкомысленным. Первый жрец Амона был в немилости при дворе фараона. Молодой правитель Аменофис находился всецело в повиновении у своей матери Тайи, которая и поклялась в ненависти к Амону Фиванскому, так как находила его духовенство слишком богатым и могущественным. Говорили, что предшественник его отца был отравлен по ее секретному повелению, а теперь она с ожесточением вела против Ри-Горуса немую войну. Сын еще не знал, что думал отец об этой грозной вражде. Ри-Горус замыкался в своем созерцательном безмолвии, и даже шалости любимицы Нигури не могли его рассеять. Он покидал святое святых, куда только один имел доступ, чтобы взойти на старый пилон, фасад которого был обращен к Нилу. Там строго запрещено было его беспокоить.

Рамзес взобрался, наконец, по бесконечной лестнице. Когда он всходил на последнюю ступень, то сердце его усиленно билось. Но он набрался храбрости и выступил из темноты.

Первый жрец Амона восседал на своем излюбленном месте, на краю террасы. Он повернулся лицом к солнцу, чтобы лучше наблюдать его заход. На плечи его была наброшена шкура пантеры – знак священнического сана. Остроконечный, гладко выбритый череп лоснился и походил на конус из полированного дерева. Последние лучи заходящего солнца окружали его таинственным ореолом.

На почтительном расстоянии, чтобы не мешать его молитве, стояли три коленопреклоненных жреца, всегда готовые исполнить его малейшее приказание.

Один из них сделал движение навстречу Рамзесу, он приложил палец к губам и шел на цыпочках, едва касаясь земли. Узнав вошедшего, он подошел к жрецу, опустился позади него на колени, произведя меньше шума, чем падающий с дерева лист.

Он ждал, пока Ри-Горус заметит его, им бы пришлось ждать долго, если бы Рамзес, человек решительный, хорошо знакомый со всеми формальностями, не предупредил легким покашливанием о своем появлении.

Ри-Горус повернул голову, жрец наклонился к его уху и что-то прошептал, потом так же легко и беззвучно подошел к молодому офицеру, приглашая его подойти.

Рамзес развязал свои сандалии из папируса. Он подошел так тихо, как только мог, и молча присел около неподвижного старика, углубившегося снова в созерцание. Никто в мире, кроме фараона, не имел права первым заговорить с первосвященником. Волей-неволей его сыну приходилось созерцать ту же картину.

Позади фиолетовых зубцов Ливийских гор солнце пустыни бросало призматические лучи сквозь песочную пыль. Они походили на реку из пурпура, где солнечный диск отражался, лишенный лучей.

Налево огромные Фивы уже утопали в сумерках. Тысячи унизанных насестами голубятен покрывали город чем-то вроде низкого кустарника. Несколько хищных птиц лениво рассекали воздух крыльями, направляясь к островкам из темной зелени, которая обозначала линию царских садов. На другой стороне за берегом, покрывавшимся водой в период разлива, начинались другие Фивы, те Фивы, где жил бесчисленный народ, трудившийся над приготовлением свирелей, украшением подземелий и высечением саркофагов. Полмиллиона рабов засыпали здесь, измученные тяжелой работой. Ночью бред их переходил на родные наречия. Они лепетали странные слоги, заимствованные у всех народностей тогдашнего мира, живших начиная с истоков Нила и кончая Тигром и Евфратом.

Рамзес думал, что, может быть, ахеянка убежала на тот берег и спряталась среди людей своего племени, на которых случайно набрела. При этой мысли его бархатистые глаза сверкнули радостно.

Испытующим взором старался он проникнуть в тайну Некрополя.

– Счастливы спящие среди этих гор, – произнес глубокий голос рядом: так заговорил его отец, простирая руки к горам, видневшимся на горизонте.

– О ком говоришь ты, отец?

– О тех, кто спит! Живые распростираются на земле в течение нескольких часов и впадают в оцепенение, сопровождающееся отвратительными и жестокими снами. Называешь ли ты это сном! О сын мой, о мой Рамзес! Сон – удел мертвых. Мягкое ложе из пуха только на время успокаивает ужасное волнение завтрашнего дня. Более глубокий мир обитает под гранитной крышкой саркофага. Как хотел бы я вкусить его! О Амон-Ра, мой великий повелитель!

Аскет воздел руки к небу. Сквозь короткие рукава его одежды Рамзес разглядел страшную худобу высохшего тела.

– Да помогут тебе боги мирно достигнуть запада, – ответил набожно молодой человек, следуя обычаю вежливости, принятому в разговоре о смерти. – Скажи, откуда это беспокойство, сообщающее твоим словам горечь листьев сикоморы?

Повернув к сыну свою костлявую и морщинистую голову, оживленную блеском зрачков, жрец ответил:

– Узнай же новость. Царица Тайя открыто вызвала из Гелиополиса великого жреца солнца! Амон, бог Фив, не будет больше правителем обоих Египтов. Тайя хочет заместить его грубым богом солнца из Гелиополиса.

Он указал пальцем на светило, умиравшее на горизонте; залитое кровью, оно словно купалось в желтовато-красной пене.

– Вот будущий бог, – прорычал старик. – Его вид напоминает яичницу из яиц страуса!

Рамзес наблюдал между тем за огнями, которые зажигались тут и там в Некрополе. Один из них освещал, может быть, маленькое личико, бледное и изменившееся, которое он так хорошо знал! Его ум, совершенно неспособный к богословию, не постигал превосходства духовного культа Амона Фиванского над материальным культом солнца. Он знал только, что Амон был богом Фив, столицы Египта и всего мира, между тем как солнце почитали в Гелиополисе, старинном, но теперь совершенно разоренном городе.