Как только Константин поднял руку, смятение моментально улеглось, все подались вперед, чтобы лучше понять его слова.

Освещенный лучами солнца, над которым все еще сияло таинственное видение, имея за собой толпу своих полководцев, стоял юный, богоугодный, мужественный император, возвышенный своим важным решением, с блестящими темными глазами, покрасневшими щеками, полный военной силы, высокий и красивый, как Аполлон.

Звучным и далеко слышным голосом начал он говорить своим:

– Солдаты! Вы знаете, какое оскорбление причинили вашему императору, и знаете, под каким несносным игом кровавого тиранства стонет главный город империи! Если я, ваш главнокомандующий, медлил рисковать благородной кровью моих храбрых воинов, то теперь сами боги этим явлением дали нам знать их волю и притом обещали нашему оружию победу. Я следую указанию свыше и повелеваю вам: идем на Италию, идем на Рим! Новое знамя, на котором вместо орла будет то небесное знамение, понесут перед вами: им победим и до истечения одного месяца мы будем у ворот Рима. Завтра на рассвете выступаем!

Подобно морскому шуму, поднялось неописуемо радостное восклицание тысячи голосов, смешанное со звуками оружия, и эхом разносилось по ближним горам; все были воодушевлены восторгом и жаждой брани.

Если император еще час тому назад с боязнью думал о возможности неудачи, то теперь он был уверен в победе: с такими жаждущими битвы легионами он мог идти даже против двойного числа войск неприятеля.

С закатом солнца постепенно исчезло небесное видение, и солдаты поспешили в палатки приготовиться к выступлению. Между тем Константин пригласил из близлежащего Лиона сведущих в искусстве золотых дел мастеров, передал им несчетное количество золотых монет вместе со множеством драгоценнейших камней и определил аккуратно форму и образ нового знамени. На шпице длинного шеста должна была красоваться из массивного золота монограмма Христа, обшитая двойным рядом драгоценных камней и окруженная венком из золотых дубовых листьев; под этим, на поперечном шесте, должно было быть укреплено знамя, украшенное жемчугом и золотой вышивкой. Внизу, под знаменем, должен был быть прикреплен в форме медальона бюст императора в виде бога солнца, с лучами вокруг головы, чтобы оказать уважение толкованию Гордиана и последователям государственной религии.

Это было новое военное знамя, которое должно было быть впредь почитаемо под названием Labarum, как главное знамя римской армии. Знаменосцем император избрал центуриона Кандида: достойнейшего из всех.

Между тем как солдаты, при наступлении ночи лежа вокруг костров, военными песнями при звуках бокалов праздновали будущие победы, Кандид собрал в своей палатке множество христианских солдат, чтобы поблагодарить небо за чудесное знамение и в святых надеждах представить себе, непосредственно за кровавым преследованием, торжество креста, обращение Константина в христианство, освобождение Рима и римской всемирной империи посредством святого Евангелия.

Для Кандида было еще нечто другое, что заставило его сердце радостно биться: мысль о матери его Ирине. Он вел с ней постоянную переписку, и его благочестивое детское почтение к матери было так велико, что он каждое письмо ее читал, стоя на коленях, потому что почитал ее слова, как слова святой. Что он только мог отложить из своего жалованья, он все посылал ей. Когда он был произведен в центурионы, он обрадовался большей частью оттого, что ему будет возможно оказывать матери более значительную помощь. Сенатор Паулиний известил его, что она здорова; его сердце наполнилось благочестивой гордостью оттого, что тот, хотя и язычник, почти не находил слов для похвалы как мужеству, с которым Ирина перенесла смерть своего супруга и своих детей, так и самоотверженности, с которой она с тех пор предалась бедным и больным. Едва вышедши из отроческого возраста, Кандид оставил родной дом, чтобы вступить на военное поприще: он уже семь лет не видел своей матери, но ее образ остался постоянно перед ним в святом преображении, и после Бога он считал себя всей душой обязанным ей тем, что среди стольких искушений сохранил веру и невинность. И какими яркими красками изображал себе благородный юноша радость свидания, когда он подойдет к матери, как знаменосец Христа, и упадет к ее ногам! И если мысль об умершем отце и сестрах на минуту бросила печальную тень на гладкое зеркало его душевной радости, то он, возвратившись домой, может перед их гробами объявить праведным покойникам, что Тот победил, из-за Которого они мужественно претерпели мученическую смерть.

Только один человек во всем лагере не принимал участия в общей радости – Гордиан. Лежа в своей палатке на подушке, облокотясь на опущенный на стол сжатый кулак, смотрел он пристально и мрачно перед собой. Перед ним стояли нетронутыми бокал душистого вина и ваза с драгоценными плодами.

– Служить посмешищем из-за безбородого мальчишки, ради собаки-христианина! – произносил он со злостью. – Предсказания жертв и знаки гадания с презрением бросить в сторону, чтобы на место бессмертных богов Рима поставить трижды проклятое имя назарянина во главе легионов! Нет, император, нет! Ты не победишь этим знаменем. Гордиан заступится за своих богов, и на окровавленных полях брани среди трупов твоих воинов я буду праздновать торжество вечных над галилеянином!

Час спустя из покоев Гордиана вышел раб в дорожном платье: он прокрался осторожно в темноте ночи мимо палаток и взвился, как кошка, через палисадник, служивший укреплением лагеря. В одежде его было зашито письмо, адресованное на имя главнокомандующего находившихся в североитальянских стоянках легионов Максенция.

Изнурительный зной лета сменился оживляющей прохладой; обильный дождь оросил иссохшую почву римских деревень и заставил расти везде по полям очаровательную пышную зелень: наступила вторая весна и обвила своими венками корзины, наполненные осенними плодами.

После торжества в праздник Медитриналий (11 октября), на котором впервые пробовали новое вино, и, два дня спустя, в праздник фонтанов, в день которого источники и колодцы украшались цветами, радостные возгласы поселян проводили римлян с их вилл.

Перебрался также в свой дворец и префект города Арадий Руфин со своей супругой Сафронией и дочерью Валерией; дворец этот находился на вершине Colimontium недалеко от Литерана. Эта часть города служила в то время местопребыванием знатнейшей аристократии, и дворцы Мария Максима, Валерия Арадия, Симаха и других превосходили один другого величиной и великолепием.

Арадий Руфин вступил на военное поприще при Максимилиане и Констанции Хлоре; Константин и Максенций были в юношестве его соратниками. Позже он попал в Никомедию ко двору Диоклетиана, где и женился на дочери одного короля вассалов, Торорта из Босфора, – Сафронии. Так как Торорт и семья его были христиане, то жених должен был обещать будущей супруге своей полную свободу исповедания, и Руфин честно сдержал свое обещание. Сам он, во всяком случае, как старый патриций, оставался верен служению богам, возвеличившим Рим, хотя воспитанный в Ново-Платоновской школе смотрел на многобожие как на символ различных качеств и деяний единого высшего существа.

Его брак был освящен рождением трех сыновей и одной дочери; мать воспитала их всех в христианском учении. Для супруга это не оставалось тайной, однако он надеялся, что школа и жизнь просветят, по крайней мере, его сыновей; он доверил их Лактанцию Фирмиану, которого Диоклетиан призвал в 301 году из Африки как учителя красноречия. Руфин не подозревал, конечно, что Лактанций вскоре после принятия этой должности сделался христианином. Позже сыновья его вступили на военное поприще, и теперь двое из них служили в войсках короля Лициния на отдаленной восточной границе империи, третий же умер славной смертью на поле сражения.

В кровавом преследовании Диоклетиана были пощажены Сафрония и дети ее благодаря заступничеству ее мужа-язычника. Когда весной 305 года Диоклетиан сложил корону, Руфин возвратился из Никомедии в Рим, где его честолюбию представлялись блестящие надежды. Действительно, Максенций, который в 306 году сделался монархом Италии, передал своему прежнему соратнику, по порядку, многие влиятельные должности, а в начале 312 года назначил его даже префектом города и тем вручил ему высшее управление делами города. Если честолюбие Руфина нашло удовлетворение в этом назначении, то супруге его оно причинило боязливые заботы и глубокую печаль. Она боялась не только внезапного низвержения с такой высоты под владычеством тирана, но и видела в этом исполнение своего страстнейшего желания – склонить когда-нибудь мужа к христианству.