За купеческими судами стоял на якоре военный корабль без стеньг. Матросы в люльках красили снаружи борта. На носу корабля высилась грубая деревянная фигура – женщина в тунике, покрашенная алой и белой краской. В коряво вырезанных руках она держала большие позолоченные ножницы, и по ним-то Хорнблауэр угадал свой корабль раньше даже, чем насчитал в борту одиннадцать пушечных портов, раньше, чем лодка прошла под кормой и он прочел название – «Атропа»[3].

Он смотрел на нее, силясь побороть волнение, и примечал дифферент, обводы, унтер-офицера на вахте – все, что можно было приметить за эти недолгие минуты.

– «Атропа», двадцать два, – сказал рулевой, заметив интерес Хорнблауэра.

– Мой муж – ее капитан, – гордо сказала Мария.

– Вот как, сэр? – загребной взглянул на Хорнблауэра с уважением, польстившим Марии.

Лодка поворачивала – вот Дептфордская бухта и Дептфордский пирс.

– Суши весла! – сказал баковый. – Греби! Шабаш!

Лодка заскрежетала о причал. Путешествие из Глостера кончилось. Нет, не совсем, решил Хорнблауэр, выбираясь из лодки. Еще столько хлопот впереди – найти жилье, перевезти туда багаж, устроить Марию, – и лишь потом он сможет отправиться на корабль. Жизнь – сплошная череда неприятных обязанностей. Под пристальным взглядом Марии Хорнблауэр расплатился с лодочником. К счастью, к ним сразу подошел отиравшийся у пристани паренек и предложил свои услуги. Он раздобыл тележку и погрузил на нее багаж. Хорнблауэр, поддерживая под локоть Марию с ребенком на руках, повел ее по пирсу.

– Поскорее бы снять туфли, – сказала Мария. – И переодеть маленького Горацио. – Сейчас, сейчас, мой хороший.

К счастью, до «Георга» оказалось недалеко. Толстуха-хозяйка, встретившая их на пороге, сочувственно оглядела Марию, провела их в комнату и тут же послала служанку за горячей водой и полотенцами.

– Сейчас, мой сладенький, – успокаивала хозяйка маленького Горацио.

– Ох, – сказала Мария, садясь на кровать и стаскивая туфли.

Хорнблауэр стоял у двери, ожидая, пока внесут сундуки.

– Скоро вам рожать, мэм? – спросила хозяйка.

В следующую секунду они с Марией уже беседовали о повитухах и всеобщей дороговизне – последнюю тему затронула Мария, желавшая поменьше заплатить за комнату. Слуга с парнишкой принесли багаж и поставили в комнате, прервав разговор двух женщин. Хорнблауэр торопливо вытащил из кармана ключи и встал на колени у сундука.

– Горацио, дорогой, – сказала Мария, – мы обращаемся к тебе.

– А… что? – рассеянно спросил Хорнблауэр через плечо.

– Хотите чего-нибудь горяченького, сэр, пока готовится завтрак? – предложила хозяйка. – Пунша? Чашечку чая?

– Нет, спасибо, – ответил Хорнблауэр.

Он уже открыл сундук и лихорадочно распаковывал вещи.

– Неужели ты не можешь подождать до завтрака, дорогой? – спросила Мария. – Тогда я все разберу сама.

– Боюсь, что нет, мэм, – ответил Хорнблауэр не поднимая головы.

– Твои лучшие рубашки! Ты их помнешь! – возмутилась Мария.

Хорнблауэр вытаскивал из-под них мундир. Положив его в другой сундучок, он принялся искать эполет.

– Ты собираешься на корабль! – воскликнула Мария.

– Конечно, дорогая, – сказал Хорнблауэр.

Хозяйка уже вышла, и разговаривать можно было свободно.

– Но ты должен сначала позавтракать! – убеждала Мария.

Хорнблауэр заставил себя согласиться.

– Ладно, пять минут на завтрак, после того как я побреюсь.

Он разложил мундир на кровати, хмурясь, что тот помялся, развязал лакированную коробку, вынул треуголку, потом скинул сюртук, лихорадочно развязал шейный платок и снял чулки. Маленький Горацио вновь принялся жаловаться на свою горькую жизнь.

Пока Мария успокаивала ребенка, Хорнблауэр развязал мешочек с туалетными принадлежностями и вытащил бритву.

– Я снесу Горацио вниз и дам ему хлеба с молоком, дорогой, – сказала Мария.

– Да, дорогая, – ответил Хорнблауэр сквозь пену. В зеркало он поймал отражение Марии, и оно мигом вернуло его к действительности. Мария жалобно смотрела ему в затылок. Он отложил бритву и стер полотенцем пену.

– Ни одного поцелуя со вчерашнего дня! – сказал он. – Мария, милая, тебе не кажется, что ты мной пренебрегаешь?

Она упала в его объятия, глаза ее увлажнились, но нежность в его голосе побудила ее улыбнуться.

– Я считала, что это ты мной пренебрегаешь, – прошептала она.

Она положила руки ему на плечи, прижала его к своему отяжелевшему телу и пылко поцеловала.

– Я думал о своих обязанностях, – сказал Хорнблауэр. – В ущерб всему остальному. Ты меня простишь?

– Простить тебя! – Она улыбалась сквозь слезы. – Не говори так, милый. Делай что знаешь. Я твоя, я твоя.

Хорнблауэр, целуя ее, чувствовал, как в душе его волной поднимается искренняя нежность, – счастье, целая жизнь человеческого существа зависит от его терпения и такта. Он не до конца вытерся – на лице у Марии была пена.

– Любимая, – сказал он, – ты лучшее, что у меня есть.

Он целовал ее, чувствуя себя неверным мужем и лицемером, и думал о качающейся на якорях «Атропе». Однако он не зря сдерживал нетерпение – маленький Горацио снова закричал, и Мария первая разорвала объятия.

– Бедный зайчик! – сказала она, подходя к ребенку. Склонившись над ним, она обернулась и улыбнулась мужу. – Я должна позаботиться, чтобы обоих моих мужчин покормили.

Хорнблауэр кое-что должен был ей сказать, но сказать тактично, и некоторое время подбирал слова.

– Милая, – начал он, – я не против, пусть весь свет видит, что мы целовались, но боюсь, ты засмущаешься.

– Господи! – воскликнула Мария, когда до нее дошел смысл его слов. Она заспешила к зеркалу и стерла с лица пену. Потом подхватила ребенка и сказала: – Пойду спущусь, прослежу, чтобы побыстрей приготовили завтрак.

Она улыбнулась бесконечно счастливой улыбкой и, выходя из комнаты, послала воздушный поцелуй. Хорнблауэр вновь намазал лицо пеной. Его переполняли мысли об «Атропе», о жене, о сыне и ребенке, которому еще предстоит родиться. Вчерашнее мимолетное счастье было позабыто. Возможно, не имея причин печалиться, он мог бы и сегодня чувствовать себя счастливым, но это, увы, не было ему дано. Позавтракав, он нанял наконец лодку и отправился на корабль.

Сидя на корме, Хорнблауэр поправил треуголку и приспустил с правого плеча плащ, чтобы виден был эполет – отличительный знак капитана с менее чем трехлетним стажем. Похлопав по карману, убедился, что приказы на месте, и выпрямился, стараясь изобразить достоинство. Он легко мог вообразить, что творится сейчас на «Атропе» – вахтенный подштурман заприметил треуголку и эполет, посыльные побежали к первому лейтенанту, фалрепных и боцманматов срочно вызвали наверх, и при вести о том, что капитан скоро поднимется на борт, всех охватило беспокойное любопытство.

– Эй, на лодке! – окрикнули с корабля.

Лодочник вопросительно взглянул на Хорнблауэра и, получив утвердительный кивок, заорал во всю луженую глотку:

– «Атропа!»

Теперь на корабле окончательно убедились, что прибыл их капитан.

– Подведите лодку к борту, – сказал Хорнблауэр.

«Атропа» имела ровную, без надстроек, палубу и низкую осадку – нетрудно было дотянуться до бизань-русленя.

Лодочник деликатно кашлянул.

– Вы не забудете расплатиться, сэр? – спросил он, и Хорнблауэру пришлось искать в кармане монетку.

Он шагнул на руслень, стараясь не злиться из-за своей забывчивости. Поднимаясь на палубу в свисте дудок, он приветственно поднес руку к полям треуголки, но, как ни старался подавить волнение, видел лишь расплывчатые пятна вместо лиц.

– Джон Джонс, первый лейтенант, – послышался голос. – Добро пожаловать, сэр.

Новые имена, новые лица. Хорнблауэр не различал лиц, не слышал имен. Он подавил желание сглотнуть и не без труда обрел голос.

– Пожалуйста, соберите команду, мистер Джонс.

– Свистать всех наверх! Свистать всех наверх!