Я смотрел на прелестное лицо, столь близкое к моим губам. Глаза Люси были закрыты и я ощущал в ее душе движения, возмущавшие ее обычную ясность. И сам я не был нечувствителен к шепоту внутренних голосов, тем более настоятельных, что тишина теплой ночи как бы вторила им. Воспоминание о грубом поцелуе воскресло в моем уме, вызывая образ нежной груди, которую мне показала разорванная одежда Люси. Мое сердце забилось быстрее, я почувствовал сжатие в горле и задрожал, точно от внезапного холода; голова у меня закружилась, и точно посторонняя сила пригнула мое лицо к лицу Люси, так что мои губы прильнули к ее губам. Ее руки крепче обняли меня и дыхание наше слилось в долгом поцелуе. Все вертелось вокруг меня; мне представлялось, будто я лечу в пространстве, когда Люси внезапно высвободилась и встала; она быстро пошла по аллее, которая круто заворачивала в сторону. Я догнал мою милую, но она тихонько отстранила меня рукой.

— Не подходи, друг мой. Мое сердце слишком слабо для таких сильных радостей, и я не принадлежу себе.

— Разве твоя душа — не моя?

— Да, она отдана тебе; но в этом последнем поцелуе участвовала не одна душа.

Она прислонилась к стене, окаймлявшей дорогу, и заплакала. Я подошел, она сделала еще движение рукой, как бы желая удержать меня на расстоянии; по привычке призывая Богородицу, она молилась тихим голосом:

— Пресвятая Дева, Матерь Божия! Защити нас от нас самих!

Я не стал ее тревожить; Люси скоро успокоилась и сказала мне:

— Позволь мне вернуться к мужу. Я не должна оставаться с тобой: я чувствую, что поступаю дурно.

— О! Люси! — ответил я ей. — Так-то ты покоряешься таинственной воле, соединившей нас?! Разве не душа твоя со мной? Разве тело твое не осталось на кровати? Ты сдержала обещание, данное отцу, должна сдержать и то, которое дано мне и Божьей Матери. Неужели ты думаешь, что ее беспредельная благость могла одобрить жестокость твоего отца? Неужели ты думаешь, что Она осуждает радости, доступные нашему духу? Неужели полагаешь, что Бог радуется нашим бесполезным страданиям? Какое же представление имеешь ты о Его правосудии и благости? Будь уверена, Люси, что для этого доброго Отца каждая из наших слез является источником страдания. Любовь есть атрибут Его Божественности, и для Бога любви поцелуи являются молитвами.

— Что делать? О, Боже! Укажи мне Твою святую волю! Укажи долг моей смущенной душе: она ему подчинится с радостью, даже если будет разбита.

— Не богохульствуй, моя возлюбленная. Твой Бог не может принять такую жертву. Будь уверена, что нашим чудесным соединением и нашей таинственной жизнью мы обязаны Его всемогущей благости. Он видит чистоту наших сердец и, вероятно, улыбается, глядя на нашу любовь.

Я чувствовал, что Люси в глубине души думала так же, как я. Подчеркивая явное вмешательство Пресвятой Девы, я попытался умиротворить смущенную душу моей подруги. Люси пошла далее, но не захотела опереться на мою руку, которую я предложил ей. Очевидно, она боялась уступить моим ласкам и искала такого предмета для разговора, который отвлек бы наши мысли от любви.

— Посмотри на эту башню, — сказала она, указывая на ворота Правосудия, к которым мы пришли. — Посмотри на эту красивую арку в виде подковы, которая окаймляет вход. Видишь эту руку, высеченную на верхнем камне? Предполагалось, что она магической силой отвратит дурной глаз и защитит против неудачи. Но она не защитила неверных от воинства Христа.

— Посмотри в свою очередь, — сказал я ей, увлекая ее в ворота и показывая ей статую Богоматери над внутренней дверью, — посмотри на это улыбающееся лицо, которое ты хорошо знаешь. Твоя молитва услышана: сама Богоматерь улыбается тебе и говорит: „Дай себя любить тому, кого я выбрала для тебя!“

Моя выдумка оказалась удачной. Люси, в которой происходила борьба целомудрия с любовью, сомнения с мистическим легковерием, была взволнована моими словами. Она остановилась, тихо произнесла короткую молитву и подала мне руку. Мы продолжали прогулку по направлению к Винной Башне с эмалированными аркадами и вышли ко дворцу Карла Пятого, великолепному зданию, которое было разрушено еще неоконченным. Он символизирует бессилие разрушителей. Великолепный зимний дворец гранадских султанов был снесен для постройки христианского дворца, который не окончен до сих пор и стоит мрачный, как могила.

Помимо стен и дверей, мы проникли в развалины. Миновав круглый двор, украшенный двойной колоннадой, мы вошли в мавританский дворец, залитый призрачным светом. Мы медленно обошли Двор Мирт, полюбовались на воду, дремлющую в своем мраморном бассейне и, наконец, пришли во Двор Львов, который окружают тонкие алебастровые колонны с кружевными аркадами. Мы сели рядом на ступеньку и стали рассматривать чудесное произведение арабской архитектуры.

Мы находились в павильоне, который служит входом в зал Правосудия; перед нами расстилался выстланный мрамором двор с высокими колоннами, с ажурными тимпанами своих аркад, с фонтаном, украшенным дюжиной неподвижных львов. За нами тянулась зала с узорным потолком, купола которого казались сталактитами из лазури, киновари и золота. Изящные арки разделяли среднюю часть, точно входы в гроты, где все цвета радуги играли огнями.

— Какая прелесть! — сказала Люси. — Какое нежное и тонкое искусство! Сколько изящества и грации сумела развить эта умиравшая цивилизация! Она увяла, как сверкающая орхидея, во всем блеске своей бесплодной красоты!

— Нет, моя возлюбленная, она не была бесплодной. Ничто не бесплодно здесь, на земле, и всякая вещь имеет скрытое значение и свою сокровенную важность. Даже если бы нам осталось от нее только это дивное здание, то и тогда цивилизация Гранады не была бы бесплодной; но есть другие доказательства ее плодовитости. Она породила целую героическую литературу, которая воспевает любовь, самоотверженность и мужество. Тени Абенсеррагов, без сомнения, еще блуждают здесь.

Подал ли я этими словами повод к галлюцинации или магически вызвал прошлое? Я почувствовал, как вздрогнула и прижалась ко мне Люси; затем новые картины представились нашим удивленным взорам. Мрамор двора стал более ярким, вода начала бить ключом из фонтана и течь из пастей мраморных львов; тяжелые ковры растянулись по плитам пола, расшитые шелковые драпировки повисли в арках, и вокруг нас появились женские фигуры, полулежа на подушках пестрых цветов; потом человек высокого роста, со смуглым лицом и длинной черной бородой, задрапированный в белый бурнус, подошел в сопровождении вооруженных евнухов. Он прошел в залу мимо нас, не заметив нашего присутствия, и лег на кучу подушек; молодые женщины столпились вокруг него; рабыни, замечательно красивые, принесли напитки и фрукты на золотых подносах, а одно восхитительное создание, в пышных шароварах, открывавших босые ноги и икры, и в курточке, полуприкрывавшей грудь и талию, взяло лютню и запело.

Ее песня была чрезвычайно оригинальна. Это была какая-то гортанная мелодия, очень грустная и страстная; заключительные ноты каждой музыкальной фразы растягивались в нескончаемую модуляцию, позволявшую певице показать гибкость и звучность своего голоса; мужчина слушал ее, улыбаясь и качая головою в такт пению.

Когда песня кончилась, он поманил девушку к себе и дал ей из собственной чашки, как мне показалось, шербета. Затем он взял ее на колени и покрыл страстными поцелуями ее белокурые волосы, голубые глаза, щеки и белую грудь.

— Уйдем, — тихо сказала мне Люси, — мне страшно среди этих теней, подобных нам.

Я не удерживал ее. Мы быстро пронизали стены и очутились в галерее, по которой дошли до бельведера, откуда открывался вид на глубокую долину у подножия высоких стен. Перед нами, с другой стороны потока, высился обнаженный склон, усеянный домами, высеченными в утесе.

Я облокотился на каменные перила и привлек к себе Люси; она не сопротивлялась, все еще дрожа; глаза ее затуманились, а губы сами потянулись к моим.

Мое сердце показалось мне тесным для радости, наполнившей его.