Умненькая девочка поняла, откуда взялись эти аргументы. Она смело напала на отца Фюрстера. Я был свидетелем их беседы, так как не захотел оставить ее одну в столь тягостном положении. Отец Фюрстер был очень благосклонен, но не поощрил m-lle Франшар оказывать неповиновение родителям. Он объяснил ей, что дьявол соблазняет ее своими кознями.

Я попробовал возражать, сослался на Суареза и на аббата Рибе, доказывая ученому иезуиту, что моментальное перемещение г-на Леира не может быть приписано сатане, так как превышает его могущество, и напомнил, что видения возникли вследствие нахождения освященных четок.

Этим я навлек на себя выговор, от которого дрожу доселе. Отец Фюрстер ответил мне с великою кротостью, что он в отчаянии от невозможности разделять мое мнение, но что он уже говорил об этом случае Его Преосвященству; кардинал встревожен тем, что один из подчиненных ему священников вмешивается в дела, посторонние его служению; он услышал с огорчением, что я приписываю Пресвятой Деве некое чудесное вмешательство и хотел бы знать, докладывал ли я об этом факте моему духовному начальству, прежде чем руководствоваться в моем поведении столь поспешно составленным и, пожалуй, неосновательным мнением. Отец Фюрстер заявил мне даже, что Его Преосвященство думало перевести меня в другой приход, что и было бы исполнено, если бы не горячее заступничество самого отца Фюрстера.

Я почувствовал скрытую угрозу и замолчал, господин доктор, потому что я стар и хочу умереть там, где уже прожил тридцать пять лет. Преподобный отец Фюрстер не злоупотребил своим торжеством; он просто сказал m-lle Франшар, что Пресвятая Дева не может требовать от благочестивой девушки неповиновения родителям, и потом упомянул о религии, о покорности воле Божией, о крестах и испытаниях, которые в сей временной жизни следует переносить с радостью, чтобы обеспечить себе блаженство в жизни вечной.

Уходя, он увел меня с собой и убеждал меня придерживаться нейтралитета, подтвердив еще раз, что Его Преосвященство недовольно мною.

Все это, господин доктор, поручила мне передать вам m-lle Франшар. Она просила сказать вам, что не поколеблется в своей надежде на Пресвятую Деву при каких угодно обстоятельствах.

Я поблагодарил аббата и обещал ему хранить тайну, так как понимал величину его риска. Монашеские ордена теперь влиятельнее в Ватикане, чем когда-либо, и простому священнику опасно противоречить им.

Мне предстояло бороться с монахами! И меня бесила мысль, что первые ставки будут проиграны. Обращаться к отцу Фюрстеру я считал бесполезным, так как знал репутацию этого иезуита, энергичного, умного и ловкого, но извращенного монашеским воспитанием. Я не имел против него оружия, не мог предложить ему никакого выкупа. Нужно было найти способ победить его в борьбе или подкупить его обещанием выгод. Итак, я двинулся в поход не без надежды на успех; но я знал, что опоздаю: нечего было и мечтать о нападении, прежде чем будут в готовности мои орудия борьбы; торопливость не привела бы ни к чему и только уничтожила бы возможность победы в будущем.

Оставалось терпеливо ждать; но настроение у меня сделалось собачье. Утешило меня только одно: я встретил моего старого приятеля, профессора Дюрье, который, разумеется, заговорил о Леире. Последний продолжал свои исследования о сернистой кислоте и не нашел еще ничего определенного, зато открыл новое упрощение в способе фабрикации того продукта, анализ которого был поручен ему компанией капиталистов.

Эта компания купила монополию открытия и вручила Леиру очень значительную сумму; она хотела окончательно взять молодого химика к себе на службу и предложила ему большое жалованье; но Дюрье, желая удержать своего блестящего ученика при университете, дал ему совет отказаться от этого предложения. Сам он выступил посредником и создал следующую комбинацию: он уговорил компанию капиталистов основать кафедру промышленной химии, с условием, чтобы эта кафедра была занята господином Леиром; последний же, со своей стороны, обязывался предоставлять в исключительное пользование этой компании все открытия, какие мог сделать.

Независимость и богатство казались мне более желательными для моего молодого пациента. Дюрье, всю жизнь связанный с университетом, находил, что честолюбие химика скорее удовлетворится кафедрой, хотя и не казенной, а основанной на частные средства. Переговоры еще не были окончены, но успех их не внушал сомнений.

Дюрье сообщил мне, что Леир ходит мрачный и молчаливый, выказывает равнодушие к своим успехам, но вид имеет решительный; что он работает по восемнадцати часов в сутки, выходит из лаборатории, лишь падая от усталости и, как будто, совсем не спит. Я просил приятеля серьезно понаблюдать за молодым человеком и предостеречь его от переутомления. Мы расстались после того, как Дюрье выразил мнение о кратковременности любовных печалей, в которые он не верил. Я же имел иное мнение о постоянстве его ученика.

Беспокоясь о том, как он проведет день свадьбы своей возлюбленной, я пригласил его к себе на завтрак. Приглашение это распространялось и на мать его; но последняя уклонилась, предчувствуя, что сыну приятнее будет побыть со мной наедине. В противность всем ожиданиям, господин Леир явился почти веселым. Я понял это, когда он показал мне коробочку, заключавшую в себе коралловые четки и клочок синей бумаги со словами: «На вечную память от Люси». Бодрость вернулась к Леиру; он стал разговорчивее, ел и пил без колебаний, а после завтрака уснул в кресле. Бедный парень провел столько бессонных ночей, что я запер дверь моего кабинета и дал ему спать до семи часов вечера, сам усевшись писать рядом с ним. Я заметил, что он принял тот вид трупа, который был мне знаком по наблюдениям над Люси Франшар, и стал ждать новых известий. Действительно, как только он проснулся, то первым долгом сказал:

— Доктор, ведь я ее видел! И, хотя она не спала, но тоже видела меня и говорила со мной.

— Что же она вам сказала?

— Что уже обвенчана, но не теряет надежды. Они уехали нынче вечером в Гранаду с семичасовым курьерским поездом.

Неделю я пробыл без известий о господине Леире. Я не тревожился, но мое спокойствие вскоре было нарушено. Подобно громовому удару, разразилась катастрофа.

Двадцать четвертого марта, утром, Дюрье прибежал за мной: его ученик был серьезно ранен. Предполагалось, что он пытался лишить себя жизни. Взволнованный до крайности, в туфлях и рабочей куртке, я вскочил в извозчичью карету, захватив хирургический набор и перевязочный материал. Когда я пришел к Леиру, то увидел его мать, рыдавшую на коленях у его постели: молодой человек был бледен, как воск; простыни и его рубашка были залиты кровью, которая текла из широкой раны, зиявшей на груди. Он был без сознания.

Дюрье распорядился вскипятить воду, принести перекиси водорода, словом — все приготовить для подачи первой помощи. Дрожа, я обмыл рану. Она находилась на уровне левой подключичной впадины, в месте, особенно опасном по причине проходящих здесь больших сосудов: подключичных артерии и вены. Я установил, что рана была нанесена кинжалом или ножом; она была косая: изнутри наружу и снизу вверх. Я увидал, что она была не сквозная; лезвие скользнуло по грудинно-ключичному апоневрозу и попортило только фасцию поверхностного мускула большой грудной мышцы. Открывшееся сильное кровотечение, на мой взгляд, произошло от рассечения нескольких ветвей подкрыльцовой артерии. Я тотчас же успокоил госпожу Леир и Дюрье; рана, казалось, не угрожала жизни молодого человека. Для большей верности я пригласил профессора Вильнева, одного из наших знаменитых хирургов; он подтвердил мой диагноз.

— Кто ранил этого молодого человека? — спросил он.

— Он сам, без сомнения, — ответил я.

— Этого не может быть, — возразил Вильнев. — Если бы удар был нанесен собственной рукой больного, рана не могла бы иметь такого косвенного, восходящего наружу направления, какое мы видим. Этот удар был нанесен другим лицом. Тот, кто ударил, стоял перед раненым, несколько направо.