— Но какая? Какая же? Какая? — сказал я громко, с шумом подымаясь с кресла. Усталый от бесполезного ломания головы, я вышел из дому, чтобы навестить больного.

Он проснулся, но был в том же оцепенении; равнодушный ко всему, происходившему вокруг, он, казалось, ничего не видел и не слышал.

Это состояние беспокоило госпожу Леир, которой уже представлялось, что сын ее должен сойти с ума. Мне пришлось ее успокоить, и я еще спросил об обстоятельствах, предшествовавших ужасному происшествию. Тогда я узнал, что Леир провел день, как обыкновенно, в лаборатории; он лег рано, как ложился во всю последнюю неделю. Его наклонность засыпать рано совпала с замужеством m-lle Франшар; я подметил это сам, так как г-жа Леир не была посвящена в таинственные приключения сына. Тем не менее, добрую женщину поразила внезапная перемена в привычках молодого человека.

Последний целых два месяца как будто боялся сна; он ложился в два или три часа утра и подымался в пять-шесть. С пятнадцатого же марта все это изменилось: проведя со мной день, он опять полюбил спать. Его мать ставила это мне в заслугу.

Вечером я пришел еще раз: Леир все еще был в забытье. Мать беспокоилась чрезвычайно и, чтобы заставить ее отдохнуть, я должен был обещать, что просижу около ее сына до двух часов утра, а в этот час уступлю ей место. Итак, я остался в комнате раненого наедине с сиделкой, которая спала своим легким профессиональным сном в кресле около кровати. Я сел за письменный стол и машинально принялся перелистывать брошюры и бумаги, которыми он был завален.

Есть моменты, когда человек самый скромный теряет сознание своего долга; на меня нашла одна из таких минут рассеянности и забвения. Волнения дня, тишина в комнате, слабо освещенной загороженной лампой, одуряющий запах эфира, который наполнял квартиру, — все это вызывало во мне такое состояние, что я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я пробегал поочередно памятные книжки и брошюры, не вполне понимая, что именно читаю. Впрочем, все они были полны химических и математических формул; проглядывая их, я думал о неожиданном происшествии сегодняшнего утра.

Вдруг попалась записная книжка, которая показалась мне знакомой. Где видел я этот желтый полотняный переплет? эти красные обрезы? Мое внимание пробудилось; я открыл книжку: это была та самая, в которую Леир записывал свои сны. Без колебания я принялся ее перелистывать дрожащей от волнения рукой. Найду ли я в заметках, написанных день за днем, объяснение таинственного преступления?

Первые страницы содержали рассказ о событиях, уже известных. По мере того, как я подвигался в чтении, записи становились более подробными, почерк — более сжатым. После пропуска в несколько недель, отчет возобновлялся с пятнадцатого марта. Я жадно прочел строчки, которые были написаны в день моего визита в Бализак:

«…Я очнулся в комнате Люси. Там я увидал господина Эрто и госпожу Франшар. Я приблизился к Люси; у ней была лихорадка и бред. Я положил руку на ее лоб; мало-помалу она успокоилась и заснула. Затем возникла ее Тень.

— Бедный друг, — сказала она, — зачем это нужно, чтобы я являлась для вас причиной новой печали!

— Вы можете меня от нее избавить, Люси, если хотите.

В эту минуту раздался голос господина Эрто. Он держал очень странную для него речь, втолковывая госпоже Франшар, что Провидение как бы выражает свою волю — соединить меня с Люси. Он побуждал ее противиться мужу; когда же увидал, что госпожа Франшар на это не отважится, то сказал ей пророческим тоном, что брак Люси с господином Делилем состоится, но будет непродолжителен и что упорство господина Франшара будет наказано. Это произвело сильное впечатление на мать, а также на Люси и на меня. Зачем господин Эрто говорил таким образом?!

Ко мне вернулась некоторая бодрость. Я взял Люси под руку; мы подошли к камину. Моя подруга села в свое любимое кресло. Я стал на колени перед нею и взял ее за руки, покрывая их поцелуями и умоляя ее не выходить замуж против воли. Я сказал ей, что умру, если она будет принадлежать не мне, а другому.

— Знаю, — говорил я, — что не могу вам предложить такого положения, как господин Делиль. Моя семья ничем не знаменита, и я не богат. Но я приобрету известность и деньги, если вы любите меня и согласитесь прождать меня еще два-три года. Неужели вы думаете, Люси, что нас свел один только случай? Неужели вы не верите, что моя душа была предназначена для вашей? Чем объясните вы нашу таинственную встречу, если не волею Божией?

— Дорогой друг, — ответила она нежно, — я думаю, как и вы, что Бог предназначил нас друг для друга, и в этом убеждении черпаю силу. Не требуйте от меня непокорности отцу. Чтобы оставаться достойной покровительства Святой Девы, мне надо без ропота подвергнуться всем испытаниям, которые Она пошлет мне.

— Восхищаюсь вашим спокойствием, Люси; но если бы вы любили меня так, как я вас люблю, вы заговорили бы иначе. Ах! конечно, я не побоялся бы гнева отца, жизненных невзгод и самого Бога, лишь бы завоевать вас.

Люси положила свою нежную руку на мой рот и сказала, гладя меня по голове:

— Не говорите так. Покоритесь воле Божьей.

Я встал с некоторой долей гнева и заговорил страстно, причем даже перешел на „ты“:

— Тебе легко говорить так! Твоя душа застыла в холодной тени твоей веры. Если бы в твоем сердце жила страсть, подобная моей; если бы твое желание было пламенно, как мое; если бы ты любила меня, как я тебя, — одна только смерть могла бы нас разъединить.

Она заплакала. Я подбежал к ней, устыдившись самого себя. Она усадила меня у своих ног и, положив мою голову к себе на колени, сказала мне слова, которых я не забуду никогда:

— Ты не имеешь веры, как я, и не можешь понять, почему я покоряюсь Богу. Земная жизнь представляется мне лишь подготовкой к жизни вечной, обещанной Богом Его избранным, и в той вечной жизни я особенно хочу любить тебя. Если Бог оказал бы мне милость, давши мне тебя земным супругом, я благословила бы Его благость; если он откажет мне в этом счастье, я опять благословлю Его, уверенная, что Его справедливость вознаградит нас в жизни будущей, потому что отныне я не могу быть счастливой без тебя. Но не говори никогда, что я тебя не люблю. Я тебя люблю более, чем жизнь, и Бог знает, что никакое счастье в вечности для меня немыслимо без тебя. Теперь уходи. Знай, что моя душа принадлежит тебе и что она никогда не отдастся другому, какова бы ни была участь моего тела.

Уходи и будь верен Богу и Святой Деве.

Таковы слова, которые Люси сказала мне торжественным тоном. Сердце мое переполнилось радостным волнением, но, в то же время, и отчаянием. Я не рассчитывал, подобно ей, на вечный союз за гробом и ограничивал земной жизнью шансы на счастье, которыми манила меня любовь: что для Люси было отсрочкой, мне казалось утратой, полной и невозвратной. Она меня любила, но я ее терял.

Я повиновался ей и направился домой, на этот раз — медленно; мне казалось, что я лечу над лесами, виноградниками и лугами. Я сохранил в сознании воспоминание, что вернулся к себе сквозь закрытое окно.

Я проснулся. Я гораздо несчастнее наяву, чем во сне».

На следующий день записано было лишь одно: «Относил четки г-ну Э.».

На третий день одна строчка: «Ничего не снилось в эту ночь».

Запись о пятнадцатом марта следует тотчас после этого:

«Л. вернула мне четки, которым я обязан тем, что одновременно и счастлив, и несчастлив. Я завтракал у доктора Э. Я заснул в кабинете этого прекрасного человека, который дал мне отдохнуть до семи часов.

В первый раз мне удалось перенестись к Л. днем. Я прямо очутился в ее комнате, которая была заставлена чемоданами. Я кинулся на ее постель и долго плакал: весь этот багаж означал близкий отъезд.

После ожидания, которое мне показалось очень долгим, Л. пришла вся белая, в подвенечном наряде. Горничная раздела ее и помогла надеть дорожное платье. Затем Л. отпустила служанку и, захотев отдохнуть, легла на кушетку. Я подошел к ней и прижался губами к ее губам; но она не почувствовала ни моего прикосновения, ни ласки.