Я ответил дочери, что она была обманута неким совпадением и что неблагоразумно руководствоваться в своих поступках снами. Может быть, я говорил с непривычной строгостью; может быть, высказал слишком живо мое неудовольствие; как бы там ни было, m-lle Франшар встала, и вдруг я увидел, что она зашаталась и упала без чувств. Ее отнесли в ее комнату; но она выходила из обморока только для того, чтобы произносить несвязные речи. Она обращается к Пресвятой Деве, которую, как ей кажется, она видит, говорит о четках, о господине Леире, о его посещениях, и просит у Святой Девы прощения в том, что должна ее ослушаться.
— Теперь посмотрим больную, — сказал я по окончании этого длинного рассказа.
Госпожа Франшар повела нас. Мы пошли путем, знакомым мне со слов Леира, и попали в ту комнату, которую он описывал мне с такой необыкновенной точностью. Молодая девушка лежала в постели; лицо ее было очень красно; глаза блестели, и она говорила сама с собой. У нее были все симптомы мистического бреда.
— Прости, Пресвятая Богородица! Прости! — говорила она ежеминутно. Эти слова постоянно повторялись среди отрывистых фраз, произносимых ею и обращаемых к Пресвятой Деве. Я внимательно наблюдал за больной; у нее, очевидно, был острый бред с систематическими галлюцинациями. Я не заметил ни одной конвульсии; слова, произносимые ею, казалось, выражали сущность ее бредовых видений: Пресвятая Дева упрекала ее в том, что она не сохранила себя для выбранного Ею жениха, а молодая девушка у Нее просила прощения за свое неповиновение. Время от времени она обращалась к Леиру так, как будто любила его и была принуждена отказать ему. О Леире в бреду упоминалось лишь изредка, как будто по поводу слов, которые девушка, галлюцинируя, влагала в уста Пресвятой Девы; очевидно, роль его была второстепенная, а главная — принадлежала Богородице.
Отсутствие конвульсий успокоило меня; очевидно, не предвиделось ничего опасного; однако, я не был окончательно в том уверен.
Подробный осмотр больной, которая в беспамятстве допустила его, не обратив на нас ни малейшего внимания, не обнаружил никакого органического расстройства; я удалился в соседнюю комнату с доктором Дюссироном и высказал ему мое мнение. Я предполагал психический шок, отразившийся непосредственно на вазомоторной системе и тем приведший к аутоинтоксикации. Ночью я намерен был оставить больную в покое по причине, которую счел себя обязанным скрыть от своего скептического собрата.
Дюссирон не совсем был согласен с моей выжидательной тактикой и уступил мне с неохотой. Чтоб убедить его в ненужности немедленного врачебного вмешательства, мне пришлось сказать ему, что такие расстройства психического происхождения часто проходят сами собой, и даже намекнуть на истерию, что и рассеяло его последние сомнения. Я уверил его, что буду пристально наблюдать за m-lle Франшар и приму энергичные меры, если через несколько часов не наступит самопроизвольного улучшения, мной ожидаемого.
Едва было окончено наше совещание, как раздался звонок к обеду. Меня отвели в предназначенную мне комнату. Слегка оправив одежду, я скоро вышел к хозяину, а госпожа Франшар осталась у дочери.
— Мы ждем священника, — сказал мне Франшар, — он сейчас явится.
Я попросил позволения осмотреть картины, украшавшие стены обширной комнаты, в которой мы находились: это была большая квадратная гостиная, с мебелью из красного дерева, обитой красной камкой; на камине стояли огромные часы из белого мрамора, украшенные золоченой бронзой и увенчанные фигурами Телемака и Ментора из того же металла. Мое внимание привлекли прекрасные картины и, в том числе два превосходных портрета Энгра, изображавшие знаменитых лиц семьи: генерального прокурора Парижского суда, барона Франшара, и его жену. Их потомок передавал мне подробности их биографии, когда вошел священник.
Аббат Жога совсем не являлся классическим типом деревенского священника. Это был человек лет шестидесяти, высокого роста, чрезвычайной худобы; его аскетическая фигура, проникновенный взгляд, даже лоб, казавшийся особенно высоким от лысины, которая занимала почти всю голову, свидетельствовали об уме и умственной работе. По какому странному стечению обстоятельств этот священнослужитель, производивший впечатление мистика, попал в сельские попы? Это задача, которую я не стану разрешать. Аббат Жога не был на дурном счету у епископа; его правоверие не внушало сомнения; но его репутация мистика и иллюмината немного пугала его начальство. Кардинал совершенно верно назвал его «бенедиктинцем XIV-го века, нечаянно зашедшим в ХХ-й век». Так как он не просил повышения, никто и не думал о переводе его на высшую должность, и аббат Жога так привык к своему домику, обвитому виноградными лозами, к своей деревне, затерянной в сосновом лесу, и к своим наивным прихожанам, что ему и в голову не приходило расставаться с ними.
Я почувствовал симпатию к этому священнику, лицо которого заинтересовало меня. Пожав руку господину Франшару, он очень просто подошел ко мне и спросил, я ли, действительно, доктор Эрто. На мой утвердительный ответ он сказал, что рад со мной познакомиться, так как читал мои книги о мистических явлениях, и тут же хотел завязать со мной разговор. Барон Франшар, очевидно, мало интересуясь мистикой, попытался вновь привлечь мое внимание продолжением рассказов о замечательных членах своей семьи; но священник все возвращался к своей теме.
Торжественный, в старомодном черном фраке дворецкий положил конец моему неловкому положению, распахнув двери столовой:
— Господин барон, пожалуйте кушать! — сказал он важно.
Франшар извинился за свою жену, «баронессу Франшар», как он называл ее, и повел нас в столовую. Доктор Дюссирон, имеющий обыкновение всюду запаздывать, присоединился к нам уже там.
— Здравствуйте, аббат, — фамильярно сказал он священнику. — Вот вы и сошлись с Эрто! С ним уж найдете о чем поговорить! Он прочел Рюисбрука, Толера, святую Терезу, святую Марию Агреда…
— Она еще не причислена к святым, доктор, — тихо сказал аббат Жога.
— Но будет, черт возьми! — возразил доктор, смеясь. — Однако, прежде чем сесть на ваших коньков, дайте уйти нам с бароном. А то вы нас уморите.
— Как здоровье m-lle Франшар? — спросил у меня священник, немного смущенный резкостью доктора.
— Сейчас я не вижу ничего опасного, — ответил я, — но все же положение больной довольно серьезно и требует внимания.
Начался бесконечный провинциальный обед. Только Франшар и доктор Дюссирон оказали ему честь. Я, по обыкновению, мало ел и умеренно пил превосходные вина, которыми мой коллега угощался без колебания. Я заметил, что кушанья подаются в изобилии и прекрасно приготовленными и что погреб у барона Франшара первоклассный. Аббат Жога ел только овощи и пил воду. Его умеренность навлекла на него насмешки доктора Дюссирона, который стал обвинять его в богохульстве, якобы выражаемом в пренебрежении драгоценными дарами Божьими, и в ереси — за отсутствие уважения к изобретению патриарха Ноя, то есть за предпочтение воды вину.
— Между тем, во что угодно было преосуществиться Иисусу Христу, господин аббат? Разве в воду? Нет, не правда ли? Ведь не воду вы льете в ваши сосуды?
Такова была тема, которую с обычным жаром развивал доктор Дюссирон. Аббат Жога, как видно, был привычен к поддразниваниям моего коллеги и добродушно принимал их, но не делал никаких возражений.
Франшар говорил мало и лишь время от времени изрекал что-нибудь в таком роде:
— Это — икем 1869 года, купленный моим отцом у покойного маркиза де Люр-Салюс. Это — гирод 1874 года, бочку которого мне удалось достать. Этот бекас хорошо изжарен.
Кстати, этот бекас подал повод к целой церемонии, главную роль в которой играл мой коллега. Он стал приправлять жаркое на базадский манер, положив в него множество припасов: пряностей, муската, перца, рома и бекасиные потроха. Мы хранили молитвенное молчание, пока Дюссирон священнодействовал с серьезностью, какая была бы уместна разве при лапаротомии. Франшар удостоил одобрить результат.
