Моя собеседница, казалось, подумала с минуту.

— Значит, мы оба грезим?

— Без сомнения.

— И мы видим один и тот же сон?

— Не знаю. Возможно, что грежу я один, и что ваш образ, ваш голос, все необыкновенные обстоятельства моего сна суть только плоды моего воображения.

Тень начала смеяться:

— Вы думаете, что я — только иллюзия?

— Почему вы хотите быть чем-то другим? Я лег спать вчера вечером. Я заснул, как обыкновенно, и вижу необычайный сон; вот и все.

— Но я? Уверяю вас, что я жива и вполне реальна. Вы очень смешите меня, считая меня иллюзией и привидением!

Она встала, подошла ко мне и с некоторой силой надавила рукой на мое плечо. Движение ее было внезапно и заставило меня согнуть колени.

— Думаете ли вы, — сказала она, — что призрак может иметь такую силу, какую проявила я?

— Нет, если только мое ощущение и мое движение сами не привиделись мне во сне.

Мое упорство, должно быть, рассердило ее; она крепко ущипнула меня за руку, и я проснулся на своей кровати; сердце сильно билось, и я испытывал до некоторой степени ту тоску, о которой вам говорил. Была четверть четвертого. Я опять заснул, и остаток ночи прошел без приключений.

Вы понимаете, насколько мои сны сделались интересны. Не могу вам выразить, до какой степени они мне кажутся реальными. Это чувство реальности таково, что я спрашиваю себя, не переносится ли моя душа, мой ум, словом — частица меня самого, в дом, который где-нибудь существует, и к девушке, действительной живущей. Вот почему в начале рассказа я поставил вам вопрос, на который вы не захотели дать точного ответа.

Следующая ночь только усилила это впечатление. Во сне я сразу очутился в комнате молодой девушки; Тень сидела в кресле у камина и как будто ждала меня. Она встретила меня по- приятельски и протянула мне руку.

— Здравствуйте, иллюзия! — сказала она весело. — Я начинаю думать, как и вы, что я грежу и что ваш визит — проделка моего воображения.

— Мы не имеем никакого средства удостовериться в нашей реальности или призрачности.

— Я рассказала маме мой вчерашний и позавчерашний сны. Она сказала, что я с ума сошла; однако, очень удивилась, когда я упомянула, что папа читал «Свободное слово», пока она спала. Она передала это отцу, и тот не менее удивился. Я сказала ему, что трясла его за руку и звала его громким голосом; он, как и мама, сказал, что я сошла с ума и что мне все приснилось. Я уже не решусь рассказывать им о моих снах.

— Я рассказал о своих одному доктору. Он находит их очень интересными.

— Я не соврал, доктор? — спросил Леир, прерывая себя.

— Конечно, нет, — ответил я. — Вы сказали только правду. Но продолжайте ваш рассказ.

— Тень спросила у меня фамилию доктора, который пользуется моим доверием; я назвал вас.

— Доктор Эрто? Тот, который занимается нервными болезнями?

— Да.

— Что он вам сказал? Вы, должно быть, сочли себя больным, если обратились к нему?

— Конечно. Меня очень встревожило чувство парализованности, которое я испытал во время первых сновидений. Он меня успокоил и не прописал никакого лекарства, а просто дал несколько советов.

— Какие же?

— Например, чтобы я не считал решетку непроницаемой, а пожелал проникнуть за нее. Я употребил его способ, чтобы проникнуть сквозь двери и стены. Вы также испробовали его третьего дня!

— Это правда. Но кто вы? День за днем я вижу вас в моей комнате и все не знаю, кто мой посетитель.

Леир хотел пропустить в своем рассказе все подробности, касающиеся его самого. Я просил его не делать этого и не пропускать ничего. Он обратился к своим запискам, которыми потом руководился и я при записывании излагаемого, почти не делая в них изменений, и продолжал:

— Я повторю вам наш разговор полностью, так как таково ваше желание. Но перед тем, позвольте мне описать тогдашнее состояние моего духа; оно объяснит вам, как я мог решиться на такую откровенность.

При этих словах Леир остановился и начал смеяться.

— Видите, как я отдаюсь своей мечте! Я не могу убедить себя, что моя собеседница — лицо воображаемое, и, в противность разуму, чувствую себя так, как если бы действительно открыл свое сердце молодой женщине.

— Меня ничто не удивляет, господин Леир; вы узнаете в один прекрасный день то, что знаю я, и поймете тогда, какую ценность имеете для меня ваши наблюдения. Продолжайте, прошу вас, и не пропускайте ни малейшей подробности.

— Слушаю-с. Тень спрашивала сведений обо мне. Я ответил приблизительно следующее: меня зовут — Антон Леир; мне 28 лет. Мой отец владел одним из лучших виноградников в Медоке. Он верил в выгодность своего дела и вложил в него все свои сбережения. В этом он последовал примеру моего деда. Судьба, очень щедрая к Жиронде в продолжение двадцати лет, с 1880 года подтвердила свою репутацию непостоянной. Занесенная из Америки филоксера напала на виноградники; сырость, гниль, червяк и грибок-цвель довершили ее работу. Культура винограда становилась все убыточнее. В то же время, цены понизились: нашлись недобросовестные торговцы, которые начали продавать южные и алжирские вина, смешанные с испанским, выдавая их за наши. Прежние громадные барыши сменились сначала ничтожными, а затем и убытком. Состояние моего отца заключалось в недвижимости; ежегодные затраты на возделывание винограда поглощали более ста тысяч франков, выручка же далеко не достигала этой цифры; отец воображал сначала, что это — временный кризис, и не захотел продать ни одного из своих участков, а предпочитал занимать. В 1888 году, когда мне было 12 лет, его долги по закладным достигли 400 тысяч франков. По смерти деда недвижимость была оценена более чем в 1600000 франков; но стоимость ее значительно уменьшилась; отец попробовал продолжать займы, но не нашел заимодавцев. Он хотел продать часть своих земель, но ему предложили цену, которую он счел неприемлемой. Пять лет я был свидетелем его борьбы с разорением, которое он упорно старался предотвратить. Это были тяжелые годы, и я до сих пор еще страдаю при воспоминании о них.

Наступило неизбежное: наши имения были проданы с публичного торга, и выручки не хватило на удовлетворение кредиторов. Мать моя отдала свои личные средства на уплату долгов отца. Последний недолго прожил после разорения; горе и волнения надорвали ему сердце; он умер от грудной жабы, оставив мать и меня в полнейшей нищете.

Я замолчал, подавленный кошмаром этих ужасных воспоминаний. Я не могу предаваться им без глубокого волнения. Рассказывая Тени об этой печальной поре моей жизни, припомнив горе отца, его страдания, тяжесть его последних минут, отчаяние, выражавшееся на его измученном лице при последних приступах недуга, я утратил самообладание и почувствовал, что глаза мои полны слезами. Желая скрыть волнение, я оперся локтями на колени и закрыл руками лицо. Возможно, что тому странному состоянию, которое теперь мне свойственно во сне и не может быть названо ни радостью, ни горем, присуща особая чувствительность; но должен сказать вам, что никогда не бывал так растроган воспоминаниями о печальном закате дней моего отца. Я не испытывал никакого горя при мысли о собственных неудачах; но память о страданиях родителей меня терзала. Я не мог говорить; сдерживаемые рыдания душили меня. Несколько минут я просидел, закрыв лицо, глотая слезы, стараясь победить волнение; но это мне не удавалось.

Вдруг я почувствовал, что две теплых, милых руки медленно отнимают мои руки от лица; я поднял голову и, сквозь влажный туман, застилавший мне глаза, увидел Тень передо мной на коленях: она взяла мои руки и, нежно сжимая их, говорила с бесконечной мягкостью:

— Не плачьте! — Между тем, ее собственные глаза были мокры от слез; но сквозь них сиял ее взор, такой милый, такой благосклонный, такой сострадательный, что я почувствовал, как сердце растет у меня в груди. Сам не зная о чем и как будто находя в слезах удовольствие, я зарыдал и проснулся: я действительно плакал, как дитя.

Следующая ночь опять провела меня в голубую комнату; Тень была уже налицо; молодая девушка спала на постели с тем же восковым видом и съеженным телом, так поразившим меня, когда я увидел это зрелище в первый раз. Но я не думал о молодой девушке; я пошел к Тени, которая сидела у камина; она протянула мне руку и пожатие ее смутило меня. В нем не было ничего, а вместе с тем было многое. Хотя наше рукопожатие продолжалось только одно мгновение, но его было достаточно, чтобы передать целый мир впечатлений.