Он поспешил поделиться этими мыслями с другом, а затем высказал еще следующее соображение:

– Идрис и Гебр, как дикари и глупые люди, воображают, что полчища Махди находятся уже недалеко; а на самом деле Хартум, до которого дошел Махди, отстоит отсюда на две тысячи километров. Этот путь они должны проехать вдоль Нила, не удаляясь от него, потому что иначе верблюды и люди погибнут от жажды. Поезжай немедленно в Каир и требуй от хедива, чтобы были разосланы телеграммы повсюду, где есть военные отряды, и чтобы была послана погоня по правую и левую стороны реки. Прибрежным шейхам объявить большую награду, если они словят беглецов. Пусть они задерживают в деревнях всех, кто будет приезжать за водой. Таким образом, Идрис и Гебр должны попасть в руки властей, и мы получим наших детей обратно.

К мистеру Роулайсону вернулось уже обычное самообладание.

– Да, я еду, – сказал он. – Эти негодяи забыли, что английская армия Уолсли, которая спешит на помощь Гордону, находится уже в пути и отрежет их от Махди. Они не уйдут от нас. Нет, не уйдут! Я сейчас отправлю телеграмму нашему министру и немедленно еду… А ты что думаешь делать?

– Я дам телеграмму об отпуске и, не дожидаясь ответа, отправлюсь по их следам вдоль Нила, в Нубию, чтоб руководить погоней.

– Так, значит, мы встретимся, потому что я сделаю то же самое из Каира.

– Хорошо! Ну, не будем терять времени! Немедленно за работу.

Верблюды между тем неслись как ураган по сверкающим в лунном свете пескам. Спустилась глубокая ночь. Луна, сначала большая, как колесо, и красная, стала бледнее и поднялась высоко. Отдаленные холмы пустыни подернулись, словно кисеей, серебристым туманом, который, не закрывая их, превратил их как бы в миражное зрелище. Время от времени откуда-нибудь из-за рассеянных тут и там скал доносился жалобный вой шакалов.

Прошел еще час. Стась обнял рукой Нель и придерживал ее, стараясь таким образом сдержать мучительную тряску бешеной езды. Девочка все чаще начала допытываться у него, почему они так несутся и почему не видно ни палаток, ни папы. Стась решил, наконец, открыть ей правду, которая все равно, раньше или позже, должна была обнаружиться.

– Нель, – сказал он, – сними перчатку и брось ее незаметно на землю.

– Зачем, Стась?

Стась прижал ее к себе и ответил с какой-то необычной для него нежностью:

– Сделай то, что я тебе говорю.

Нель держалась одной рукой за Стася и боялась отпустить его, но она устроилась таким образом, что стала стягивать перчатку зубами, с каждого пальца отдельно, и, наконец, стянув ее всю, уронила на землю.

– Немного после брось вторую, – сказал ей опять Стась. – Я бросил уже свои, но твои будет легче заметить, потому что они светлые.

И, видя, что девочка смотрит на него вопросительным взглядом, продолжал:

– Не пугайся, Нель… Знаешь, может быть, мы вовсе не встретим ни твоего, ни моего папы… Может быть, эти люди хотят нас куда-то увезти. Но ты не бойся… Если это так, то за нами отправится погоня. Нас догонят и, вероятно, отнимут. Поэтому я велел тебе бросить перчатки, чтобы погоня нашла следы. Пока что мы не можем сделать ничего другого, а потом я что-нибудь придумаю… Только ты не бойся и доверься мне…

Но Нель, узнав, что не увидит своего папы и что их увозят куда-то в пустыню, начала вся дрожать от страха и плакать, прижимаясь к Стасю и расспрашивая сквозь слезы, зачем их схватили и куда их везут. Он утешал ее, как мог, – и почти такими же словами, какими отец его утешал мистера Роулайсона. Он говорил, что их отцы и сами отправятся за ними в погоню, и уведомят все военные отряды вдоль Нила. Наконец, он уверял ее, что никогда, ни в каком случае он не оставит ее и всегда будет ее защищать.

Но печаль и тоска по отцу удручали ее больше, чем страх, и она долго не переставала плакать. Так мчались они, оба печальные, среди ясной лунной ночи по бледным пескам пустыни.

Но у Стася сердце сжималось не только от тоски и опасения, а еще и от стыда. Правда, он не был виноват в том, что случилось, но вспоминал свою прежнюю хвастливость, за которую так часто журил его отец. Он всегда был уверен, что нет такого положения, из которого он не мог бы выпутаться; он считал себя каким-то непобедимым смельчаком и готов был вызвать на бой весь свет. Теперь он понял, что он – маленький мальчик, с которым каждый может сделать что хочет, и вот он, против своей воли, несется на верблюде потому только, что этого верблюда погоняет сзади полудикий суданец. Он чувствовал себя этим ужасно приниженным, но не видел никакой возможности сопротивляться. Он должен был признаться в душе, что просто-напросто боится и этих людей, и этой пустыни, и того, что может случиться с ним и с Нель.

Но он искренне клялся не только ей, но и самому себе, что будет охранять ее и защищать хотя бы ценой собственной жизни.

Измученная плачем и бешеной ездой, продолжавшейся уже шесть часов, Нель начала, наконец, дремать, а по временам и совсем засыпать. Стась, зная, что если упасть с несущегося галопом верблюда, то можно убиться на месте, привязал ее к себе бечевкой, которую нашел на седле. Но немного спустя ему показалось, что бег верблюдов становится менее быстрым, хотя они неслись теперь по гладким и мягким пескам. Вдали виднелись в тумане холмы, а на равнине замаячили обычные в пустыне ночные миражи. Сияние луны на небе становилось все бледнее, но, несмотря на это, впереди каравана стали появляться низко ползущие, причудливые розовые облачка, совершенно прозрачные, точно сотканные из одного света. Они рождались неизвестно как и отчего и двигались вперед, точно подгоняемые легким ветерком. Стась видел, как бурнусы бедуинов и верблюды как бы окрашивались в розовый цвет, когда въезжали в эти освещенные пространства, а затем весь караван озарялся бледно-розовым сиянием. Порой облака приобретали голубоватый отсвет, – и так продолжалось до самых холмов. По мере приближения к ним бег верблюдов становился все медленнее. Кругом виднелись уже скалы, торчавшие из песчаных куч или раскинутые в диком беспорядке среди сыпучих курганов. Почва становилась каменистой. Они проехали несколько углублений, усеянных камнями и похожих на высохшие русла рек. Порою им преграждали дорогу ущелья, которые приходилось объезжать кругом. Животные стали ступать осторожно, перебирая ногами, точно в танце, среди сухих и жестких чащ иерихонской розы, которою в изобилии были покрыты скалы и курганы. То и дело то тот, то другой верблюд спотыкался; было очевидно, что им надо дать отдых.

Бедуины остановились в глубоком ущелье и, слезши с седел, принялись развьючивать верблюдов. Идрис и Гебр последовали их примеру. Они стали осматривать измученных животных, отстегивать подпруги, снимать запасы провизии и искать плоские камни, чтоб разложить костер. Ни дерева, ни сухого верблюжьего помета, которым пользуются арабы, не было; но Хамис нарвал иерихонских роз и, собрав их изрядную кучу, разжег костер. На время, пока суданцы были заняты верблюдами, Стась, Нель и ее няня, старуха Дина, остались одни. Но Дина была испугана еще больше, чем дети, и не могла проговорить ни слова. Она закутала только Нель в теплый плед и, усевшись возле нее на земле, стала причитать и целовать ей ручки. Стась немедленно обратился к Хамису с вопросом, что все это означает, но тот, смеясь, только показал ему свои белые зубы и пошел опять собирать иерихонские розы. Идрис на тот же вопрос ответил одним словом: «Увидишь», и пригрозил ему пальцем. Когда, наконец, засверкал костер из роз, которые больше тлели, чем горели, все собрались вокруг огня, кроме Гебра, который остался с верблюдами, и принялись есть лепешки из кукурузы и сушеное баранье и козье мясо. Дети, проголодавшись за такой долгий путь, тоже ели, хотя у Нель глаза слипались уже от сна. Но в это время в тусклом свете костра показался темнокожий Гебр и, сверкая глазами, поднял кверху две маленькие светлые перчатки и спросил:

– Чьи это?

– Мои, – ответила сонным и усталым голосом Нель.