Франциск ле Мутье принял баронессу и племянницу с почтением, подобавшим их благородному званию. На следующий день ле Мутье скорее следовал за ними, чем сопровождал, на гулянья и в публичные места. Через несколько дней Луизу отвезли в Благовещенский монастырь, где, несмотря на строгость монастырских правил, несколько смягченную, правда, для пансионерок, девушка чувствовала себя счастливой тем, что здесь она в обществе своих сверстниц.
Что касается баронессы де Сен-Сернен, освободившейся от племянницы, она тратила все свое время на то, что бегала по передним вельмож и хлопотала об увеличении своей маленькой пенсии. Написала прошения многим знатнейшим лицам двора для того только, чтобы получить в ответ несколько писем от секретарей короля, королевы или принцев и по возвращении показывать их в подтверждение своих отношений со знатными лицами. Наконец выехала из Парижа, поблагодарив ле Мутье за гостеприимство и купив у него, разумеется в долг, несколько изделий из дорогих мехов, желая удивить и возбудить зависть всех щеголих Туреня и Туренской провинции.
Такова вкратце история первых годов мадемуазель Машо де ла Порт. Понятно, что в своем рассказе королю Луиза представила свою тетку вовсе не в том виде, в каком следовало, поскольку не знала о ее интригах и всегда говорила о ней с почтением и уважением.
Слушая ее, король прельстился простосердечием и откровенностью рассказчицы. С этого дня он стал ездить в монастырь уже чаще; привык видеться с девушкой и не замедлил сделать ее почти поверенной тех задушевных разговоров, которые вел с мадемуазель ла Файетт. А он решался говорить с ней и о своих домашних делах, и о делах государства. Благодаря, быть может, молоденькой пансионерке бедняжка ла Файетт высказывала, как и прежде, свои мнения, давала советы, и король соглашался с ними. Таким образом, в присутствии уже двух юных подруг он дошел до того, что не стеснялся вполне изливать свои сердечные чувства, жалуясь и сетуя на свое положение, и это стало для него одним из сладких моментов жизни. Жаловался на свою мать, Марию Медичи, которую пришлось ему сослать в Брюссель; на брата Гастона Орлеанского, – удалился в Блуа и окружил себя шпионами кардинала Ришелье; на свою жену Анну Австрийскую, с которой виделся не иначе как с позволения кардинала; даже на самого кардинала, на Баррадаса и Сен-Симона, его прежних любимцев; ему хотелось посетовать и на мадемуазель д’Отфор, но он, конечно, не решался.
Ла Файетт молчала; Луиза робко и с легкой улыбкой слушала короля, не понимая, как это великий монарх, чье имя заставляет трепетать многие другие государства, столь мал и ничтожен в своем королевстве. А когда удостоверилась, что это не притворство, значение власти короля, которого видела перед собой, представилось ей гораздо меньшим. С этого времени сердце ее перестало ощущать невольный страх, внушаемый высоким званием монарха.
Король теперь узнал ее ближе и открыл в ней доброе, сострадательное сердце, от природы откровенное. Почувствовал себя при ней смелее; смеялся над некоторыми обстоятельствами из ее жизни, о которых она рассказывала, и, чувствуя себя в хорошем расположении духа, обратил свои насмешки даже и на ла Файетт – упрекал ее за молчание, за серьезный, пасмурный вид.
Молодая монахиня в самом деле не принимала участия в их разговоре. Умея узнавать секретные чувства короля, угадывала возникающее расположение его к Луизе, стараясь не показать ни малейшего вида.
Итак, однажды в первых числах декабря (с этого мы начали) Людовик XIII, несмотря на дурную погоду, отправился на охоту в окрестности своего маленького Версальского замка; присланный от кардинала-герцога курьер с важной депешей помешал ему. Король принял его сначала очень нелюбезно; потом, после минутного размышления, приказал подавать карету и, сопровождаемый отрядом мушкетеров, отправился в Париж, сказав кучеру:
– В монастырь!
Никогда король не приезжал в монастырь с такой большой свитой, как теперь; немудрено, что проезд его вдоль бульваров и через Сент-Антуанское предместье удивил всех, о чем уже говорилось. В приемную монастыря он вошел, не удостоив на этот раз вниманием Луизу, и сухо обратился к ла Файетт:
– Ну что, был ли я прав в своих подозрениях? Брат мой Гастон снова начинает действовать против меня исподтишка – что-то затевает.
– Может быть, против кардинала, государь…
– Обратиться к человеку, находящемуся под моей властью, – не значит ли это идти против меня самого?! Уж не для того ли, чтобы наказать кардинала, он требует, несмотря на наше последнее примирение, возврата крепостей, удержанных в залог, продолжает отношения с графом Суассоном, как и с английской королевой и герцогиней Савойской, моими сестрами, секретно ему содействующими?.. Нет. Гастон моложе и крепче меня здоровьем, он – надежда мятежников и крамольников! Я бездетен, он наследует мой престол, и если б не кардинал, которого они не без причины ненавидят, был бы уже, возможно, королем Франции, а я – в могиле… или в монастыре!
– Ах, ваше величество! Вы любимы народом… Ваш брат никогда не решится…
– «Не решится»! Гастон?! Чтобы удержать его, не я ли приказал отрубить головы многим… и притом перед его глазами? Шале, Капистрана, Монморанси!
– Ваш отец был бы, может быть, милостивее!
– Да, и мой отец умерщвлен… убит! И кем, по чьему приказанию?! – воскликнул с каким-то непонятным выражением Людовик.
Ла Файетт не говорила ни слова – знала: мстительный сын Генриха IV считал себя вправе сделать этот ужасный упрек своей матери. Луиза со страхом смотрела на короля – впервые видела его столь раздраженным.
А король продолжал:
– Едва я вступил на престол, как увидел, что мятеж распространился по всему моему государству – народ вооружился против меня. Я искал опору при дворе – и находил одних изменников, предателей! Думал найти убежище в своем семействе, а от него-то и происходило все зло, вся измена!
– Вам так говорили, – отвечала спокойно ла Файетт. – Может быть, тот, кто так старался уверить вас в этом, имел намерение принудить вас к тому, чтобы вы прибегли к его защите.
– Вы враг его! – возразил король с гневом и нетерпением.
– Да, государь, враг, ибо он и ваш враг – вашего благополучия. Отдаю должное его высоким качествам… и признаю их, как и те великие услуги, которые он оказал государству и религии. Но порицаю его за то, что он насилием достиг этих благородных результатов.
– Упреки делать легко… Но может ли падение министра помешать честолюбивым замыслам моего брата? Гастон жаждет быть на престоле!
– Нет, ваше величество. Герцог Гастон долго видел печаль, которой вы одержимы. Старайтесь опять подняться на ту высоту – того значения, – с которой вас свели. Оставьте при себе вашего министра, если он нужен для вашей собственной славы, но наблюдайте, присматривайте за ним! – воскликнула монахиня. – Вызовите вашу мать из ссылки, и пусть ваше семейство соберется около вас; тогда и двор ваш не замедлит присоединиться к нему. Ваши семейные ссоры и несогласия придают более смелости знатным вельможам, которые дышат возмущением, – ведь в такой ситуации они надеются найти себе покровительство и помощь в самом вашем семействе. Уничтожьте зло в самом его начале, и тишина водворится в государстве!
– Говорю вам, мой брат хочет царствовать, – повторил Людовик, погруженный как все в те же мысли.
– Так что ж, – возразила прежняя фаворитка, бросив на короля смелый взгляд, – есть средство поставить непреодолимое препятствие его честолюбию, – средство это поможет пресечь его преступные замыслы.
– Какое же?
– Равнодушие ваше к королеве всегда ее печалило. Вы любили ее, ваше величество, и вы снова полюбите, если станете опять видеть ее добродетели и все прекрасные черты.
Король, казалось, слушал ее без внимания. Ла Файетт не решалась продолжать, и оба некоторое время молчали: она – ожидая его ответа, он – пояснения. Луиза, заметившая затруднение подруги, подошла к ней; но ла Файетт подала ей рукой знак удалиться, давая понять, что присутствие ее может отвлечь внимание короля. Хотела было продолжать, но слова замирали на ее губах и речь прерывалась:
