Встретившись в темноте на верху холма, эти двое задали друг другу вопросы.
– Любезный, как пройти к Сен-Жермен? – спросил один.
– Как пройти к Кателе? – осведомился другой.
И тотчас, подойдя ближе друг к другу, они молча обменялись бумагами и каждый стал читать при свете фонаря, зажженного человеком, приехавшим к холму на лошади. Они только теперь поклонились друг другу – вежливо и почтительно.
– Как поживает его величество? – спросил приехавший на лошади.
– Думаю, его высокопреосвященство останется мною доволен! – отвечал пришедший пешком.
По началу этого разговора можно было бы подумать, что эти два человека – главнейшие в государстве лица, если бы пришедший пешком, наклонясь к своему товарищу, не прибавил с видом глубокой таинственности:
– Я открыл тайну: король влюблен!
– Какая новость, – отвечал другой, – мы знаем это.
– Только не в ла Файетт…
– И это знаем! В молоденькую пансионерку, по имени Луиза де ла Порт, – прибавил приехавший с пажом.
При этих словах пришедший со слугой отступил на три шага, как бы не веря тому, что слышит.
– Вы это знаете! – воскликнул он. – Вам это известно! Да это просто чудо! Король, кроме меня, никому об этом не говорил. Может быть, или король, или я во время сна открыли эту тайну… иначе быть не может!
– Король набожен… а такая любовь – грех; исповедь короля…
– Как, неужели отец Гондран, духовник его величества…
– Молчите! Что вам за дело, откуда мы это узнали? Довольно того, что знаем, и все!
В это время послышался легкий шум в кустарниках, растущих внизу холма. Внимательно прислушиваясь, оба в одно и то же время засунули руку под плащи и вынули из-под них пистолеты, которые тотчас зарядили. Шум прекратился; однако, несмотря на это, господин оставленного в деревне Каррьеры слуги, с трудом успокоившись, вынул из-за пояса охотничий свисток и громко свистнул. Слуга тотчас прибежал на звук – молодой парень с глупым выражением лица, но плотный, широкоплечий, дюжий.
– Мы слышали в этой вот стороне – кто-то там сейчас шевелился, – сказал ему хозяин, указывая на один из скатов холма, – ступай, ищи!
– Если это какой-нибудь любопытный наблюдатель, – прибавил другой, – и он на таком от нас расстоянии, что мог рассмотреть нас при свете фонаря, – выколи ему тотчас глаза; если же найдешь его на расстоянии еще более близком, так что он мог даже слышать наш разговор, – убей его тут же, на месте!
Слуга, опираясь на свою толстую палку, оправленную в железо, спустился скорыми шагами в указанном направлении, путаясь ногами в длинной траве и кустах, растущих на скате холма; и через несколько минут пропал из виду.
– Теперь, – снова начал суровый собеседник господина со свистком, – благоразумие требует, чтобы мы говорили таинственным языком. Слушайте меня! Вы, вероятно, знаете, сколько беспокойств причинила оставленная[2] оракулу[3]; она могла причинить ему еще большие через сближение Цефала[4] с Прокридой[5], о котором старалась из глубины своего монастырского уединения. Однако Цефал стал к ней далеко не тот, что прежде; он уже ее не любит; если и виделся с ней часто, то причиной тому была пансионерка[6]. Этой последней пришлось оставить убежище[7] – она вышла из него! Отныне оставленная действительно будет покинутой.
Господин, говоривший это, даже подпрыгнул, как бы от радости, объявляя своему товарищу, что Луизы больше нет в монастыре.
– Но каким же образом вы достигли этого?
– Нет ничего легче. У пансионерки была в Туре, в Турени, родственница, баронесса, имя которой, не знаю каким образом, внесено в росписи сберегательной кассы по выдачам. Мы настрочили ей об этом в полной уверенности, что она немедленно приедет в Париж хлопотать о себе, что действительно и случилось.
– Так вы даже знаете и родство Луизы… вот как! – сказал свистнувший своему слуге господин, приходя все в большее удивление.
Собеседник его, делая вид, что не замечает этого удивления, продолжал:
– Пансион был выдан ей вдвойне… втройне даже, с тем условием, чтобы она непременно отвезла девушку в Тур и там выдала ее замуж как можно скорее.
– И она согласилась?
– Охотно. Теперь вот что вам остается делать. Если Цефал серьезно влюблен в пансионерку, то он, кроме вас, никому не поручит переговорить с родственницей о ее возвращении. Это будет так, не сомневайтесь, вы будете посредником. Но вам надо будет только делать вид, что вы действуете в пользу короля. Между тем вы ничего не делайте, понимаете?
– Но…
– «Но», «но»… что за «но»! Черт возьми, такова воля Оракула, вот и все!
– Я ее очень почитаю, – отвечал господин парня, посланного на розыски; но, испугавшись той роли, которую хотели дать ему, прибавил: – Предшественник мой Буазенваль был выгнан из Франции за то, что слишком слушался Оракула относительно любви Цефала к оставленной.
– Ну так что ж! У вас будет больше ловкости, чем у Буазенваля. Или, лучше сказать, никакой ловкости, никаких уловок вам тут не нужно. Пансионерка скоро будет забыта! Может быть, Цефал снова захочет сблизиться с Авророй[8]; но тогда синьор Плутон должен будет смотреть… да, и смотреть… и он это сделает, не правда ли?
Житель замка Сен-Жермен-ан-Ле (или, как мы его прежде назвали, господин со свистком) поклонился на этот раз с большей, чем прежде, почтительностью. Ибо синьор Плутон был не кто иной, как он сам – Эдмонд-Франциск де ла Шене, дворянин и главный камердинер его величества короля Людовика XIII. Что касается его собеседника, то его звали Жак Сируа, и он был отставной стрелок гвардейского полка, человек прямодушный, ни к чему не пристрастный и весьма осторожный во всех своих действиях.
Ришелье был в это время занят осадой крепости Кателе, оставшейся в руках испанцев. Отсюда он, вечно неспокойный, могущественный гений, издавал свои повеления Франции, смотрел за ней, не упуская из виду и любовных интриг своего монарха. Выгнав испанцев из крепости, Ришелье, столько же стараясь истреблять своих врагов, сколько фаворитов и фавориток слабодушного Людовика XIII, счел своим непременным долгом прекратить дальнейшие любовные интриги короля с Луизой де ла Порт. Вот почему теперь Жак Сируа, сопровождаемый пажом, поехал к Каррьерам.
Уже начало рассветать; два собеседника, оставшись недовольны друг другом, но не показывая этого, хотели разойтись, когда вдруг услышали под собой, у подошвы холма, задыхающийся, прерывистый крик. Взявшись за пистолеты, они стали прислушиваться: крик раздавался сильнее, явственнее, и по его двоякому отголоску казалось – выражал страдание и мольбу о пощаде…
– Ваша борзая собака поймала, вероятно, какую-нибудь дикую свинью, – заметил Сируа, – и кажется, она порядком дерет-таки с нее шкуру!
– О, Жак у меня лихой малый, он исправен в своих обязанностях, – отвечал ла Шене, – ловок, расторопен и сколь легок на ноги, столь тяжел на руку. Боюсь только, чтобы он не обманулся – не принял одного за другого. Жак еще молод и несколько сумасброден.
– Черт возьми, синьор Плутон, в нашем положении нам нечего беспокоиться о том, кого там колотит Жак. Мы приказали ему идти к подошве холма поохотиться… ну, он и охотится, конечно, за королевской дичью, понимаете – за королевской дичью! Я радуюсь тому, как удачно он справляется со своей добычей, и от души аплодирую побоям, которые наносит, даже моему родному брату!
Сируа и ла Шене стали снова вслушиваться, но никакого шума уже не было. Через несколько минут молодой слуга с палкой в левой руке возвратился к ним, махая правой рукой, измазанной кровью.
