Литмир - Электронная Библиотека

— Николай! Боже мой!

— Я, я, Женечка!

Женя бросилась ему на шею, стала целовать.

— Господи! Жив ты?

— Жив, жив! Я — в лагере. На работу привезли…

— Меня тоже схватили в городе и пригнали сюда, — торопливо говорила Женя.

— А ты где сейчас живешь?

— В Минске, у подруги. Гитлеровцы в деревне меня все разыскивают. Тебе, Николай, нужно бежать, обязательно бежать, к партизанам…

Женя сообщила Николаю адрес, где он может найти ее, и они разошлись.

Подбежавший конвоир заметил, как Алексеев выходил из подвала. Он подозвал его и что-то начал спрашивать. Алексеев не понял. Тогда конвоир ударил его резиновым шлангом. Николай отскочил в сторону и, вбежав в уборную, стал наблюдать за немцем-конвойным. Гитлеровец зашел в подвал, где работали женщины. И только через часа два он вывел из хранилища женщин и повел их к проходной будке.

За час до рассвета - Colos9.png

Когда женщины подходили к воротам, Николай бросился из уборной к забору. Ему удалось незаметно вскарабкаться на него и перевалиться на другую сторону. Упал, немного ушибся, но быстро вскочил, осмотрелся. Как будто спокойно… Рядом были развалины разрушенного дома. Туда и побежал Николай. За ним никто не гнался. Он кое-как поправил на себе рваную шинель и наугад пошел к окраине города. По дороге встретилась средних лет женщина. Она тоже спешила куда-то.

— Каким путем быстрей выйти из города и не напороться на немцев? — спросил Алексеев.

— Милый, да немцы везде есть, — ответила женщина, — трудно будет пробраться. Тут вчера двоих поймали, сразу убили. Иди, милый, прямо. Но лучше дождался бы где-нибудь вечера…

Женщина вытерла кулаком слезы и пошла своей дорогой. Алексеев пошел своей. Неожиданно она обернулась и крикнула:

— Милый человек, подожди! — и быстро подбежала к нему. — Латка-то пленного на шинели пришита у тебя, давай я сорву ее.

— Ой, спасибо! — поблагодарил Николай. — Пожалуйста, сорвите, — я и забыл про нее…

Женщина молча сорвала с его шинели метку и, также ничего не говоря, отправилась дальше. Николай прошел задворками весь Грушевский поселок, вышел на окраину Минска. «Ну, пронесло», — подумал он. День был холодный, дул пронизывающий ветер. От волнения Николай дрожал, его бросало то в холод, то в жар. Но нужно было идти, гитлеровцы могли его обнаружить. Собрав последние силы, Алексеев двинулся в путь, стараясь отойти подальше от города.

Вдруг впереди показались три эсэсовца с автоматами.

Алексеев свернул на тропинку, ведущую влево от дороги. От страха подкашивались ноги.

— Э-э, камрад![11] — закричал один немец и снял с плеча автомат, другой наставил на Николая винтовку.

Николай остановился. Ему ничего не оставалось делать, как только идти к ним. Тот, что был с винтовкой, заговорил на ломаном русском языке:

— Зачем здэс ходыт? Бежат с плену?

— Нет, пан, я ходил вон в ту деревню просить хлеба. Меня отпустил офицер. Иду обратно.

— А где твоя хлеб? Показайт!

— Я съел. Нету хлеба, дали очень мало.

Гитлеровец со всего размаха ударил Николая в грудь прикладом винтовки. Алексеев потерял сознание, упал, но быстро очнулся.

— Подымайтс, большовик!

Вместе с товарищами

Немцы бросили Алексеева в кузов машины и доставили в Минск в комендатуру. Но там его держать не стали, а отвезли в лагерь пленных в Масюковщину. К несчастью, в проходной караульного помещения стоял часовой-гитлеровец, от которого Николай убежал из подвала картофелехранилища. Увидев Алексеева, он завопил:

— Швайн, швайн![12]

Охранники схватили Николая, связали его, и комендант приказал дать ему тридцать палок. Алексеева насильно раздели, повалили животом на скамейку, привязали ноги и руки, и палач начал бить его резиновым шлангом.

Николай не кричал, а только, стиснув зубы, вздрагивал, пока не потерял сознание.

Очнулся Алексеев на второй день в бараке. Лежал он на полу.

Возле него сидели его друзья — Петр и Сергей. Потом к ним присоединились знакомые по Могилевскому лагерю Иван Гармаш и Иван Биндюк.

— Ну как, браток, чувствуешь себя? — спросил Иван Гармаш.

— Плохо, — с трудом ответил Николай.

Целую неделю Николай не мог подняться: все тело болело, горело огнем, нельзя было шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Друзья ухаживали за ним, кормили чем могли. А дни шли, сменялись длинными ночами сорок первого года…

Гитлеровцы начали распространять слухи в лагере, что солдаты фюрера заняли Москву, что сам Сталин находится в плену, что Красная Армия разгромлена. Но никто им не верил.

Через неделю Николай стал чувствовать себя немного лучше, хотя из ран еще сочилась кровь. Его не покидала одна-единственная мысль: бежать, бежать и только бежать…

Как-то Алексеев сказал об этом Ивану Гармашу.

— Ты должен окрепнуть. Понял? — ответил Гармаш. — А побег мы готовим. Когда будет пора, мы тебе шепнем.

Прошло шесть дней. С вечера начал моросить дождик, поднялся ветер. Ночь выдалась темной. Около полуночи Николай вздремнул. Вдруг кто-то толкнул его в бок. Алексеев проснулся, над ним склонился Иван Гармаш:

— Ну, Коля, пора! Выходим…

Гармаш осторожно двинулся к выходу из барака, Алексеев — за ним. Когда они вышли, Николай заметил, что за бараком уже стояла группа людей.

— За мной! — шепотом сказал Гармаш.

Пригнувшись, осторожно перебегая с места на место, минули еще один барак и очутились у неглубокого рва, заросшего бурьяном. Залегли. Неожиданно скользнул луч прожектора. По спине Николая пробежал холодок: хоть бы не заметили! Наступил последний решающий момент: жизнь или смерть. Гармаш с финкой, Биндюк, Васильев и Артеменков с камнями в руках, поползли к грибку, где стояли гитлеровские патрули, остальные оставались лежать в бурьяне.

Наступили тяжелые минуты. Все будто вросли в землю. Невдалеке раздался приглушенный стон. Алексеев услышал это, по-пластунски пополз на помощь товарищам. Пять метров… десять и вдруг сталкивается в бурьяне с Гармашом.

— Николай, это ты?

— Я, я, Ваня…

— Бери, тащи этого фрица в овраг, а я — мигом за другим…

Гитлеровские патрули были сняты без шума. Группа бросилась к проволочному заграждению. Там Гармашом был заранее сделан проход. Дождь усилился, с грохотом гудел в проводах ветер, ночь — хоть глаз выколи.

Когда группа была уже в двухстах метрах от лагеря, в небо взвилась осветительная ракета, за ней вторая, третья… Завыли сирены, фашисты подняли тревогу. Застрочили пулеметы с охранных вышек.

— Уходите подальше, ребята! — почти закричал от досады Гармаш.

Николай пополз изо всех сил. Захватывало дыхание, сердце билось так, что казалось, вот-вот выскочит. А тут еще раненая рука… На мгновение притаился, осмотрелся — никого. Он поднялся и, пригибаясь сколько мог, побежал дальше, дальше от лагеря…

В полукилометре остановился, залег, чтобы перевести дыхание, и увидел почти рядом с собой Ивана Биндюка. Он тоже тяжело дышал и не мог проговорить ни слова. Николай так обрадовался товарищу, что почувствовал новый прилив сил.

— А где остальные?

— Видимо, в кусты побежали. А это плохо. Наверняка гитлеровцы оцепят кусты. Нужно уходить подальше в поле — и в лес… Гармаш, кажется, погиб. Он всех пропустил через заграждение, а сам хотел пройти последним. Но как только рванулся бежать, видимо, его ранило, и он повис на проволоке…

Весть о смерти Гармаша так ошеломила Алексеева, что у него горло сжалось от подступивших слез… Выстрелы стали раздаваться ближе. Беглецы поползли дальше. В небольшой ложбине наткнулись на Куценко. К рассвету они подошли к какой-то деревне; осторожно подползли по огородам к крайнему дому, в крыше сарая сделали лаз и пробрались на сеновал.

вернуться

11

Э-э, товарищ! (нем.).

вернуться

12

Свинья, свинья! (нем.).

32
{"b":"60186","o":1}