Так появились в Западной Европе норманны[1].

С IX по XII века бассейны крупных рек и побережье Западной Европы опустошались предприимчивыми викингами. Втягиваясь в орбиту европейской культуры, осваивающей, хотя и с трудом, наследие Средиземноморья, они понемногу оседали, и в X–XI веках появляются первые норманнские государства в Северной Франции (911) и Южной Италии (1030). Но районом деятельности скандинавов была не только Европа. Движимые духом бродяжничества, раскинувшим великую индоевропейскую семью от Атлантического океана до Индийского, они добираются до Исландии, где обитало лишь несколько монахов, и колонизируют ее, доходят до Гренландии, Лабрадора и даже до современной Новой Англии.

А в то же время у норманнов, преимущественно шведов, «под боком» лежали громадные пространства Восточной Европы, с богатейшими запасами пушнины, с населенными городами, с проторенными торговыми путями. К юго-востоку от Скандинавии раскинулось благодатное поле деятельности для морских разбойников и торговцев Средневековья, и, если бы даже отсутствовали какие бы то ни было указания в источниках, мы все равно могли бы предположить значительную роль скандинавского элемента в исторических судьбах Восточной Европы[2].

Главным занятием норманнов была торговля, которая в те далекие времена тесно соединялась с грабежом. Находки византийских {стр. 1} и арабских монет на Готланде указывают два направления этой торговли – восточное и византийское – и два основных торговых пути – Волжский и Днепровский. И хотя Волжский путь стал раньше известен скандинавам и торговля с Востоком значительно преобладала над Византийской, как об этом говорит сравнительное число найденных монет, для нас гораздо интереснее второй путь, потому что на Волхове и Днепре началась история нашего государства.

На Волхове и Днепре норманны встретились с восточными славянами. Когда они встретились, в каком состоянии застали аборигенов и в какие отношения стали к ним?

На эти вопросы отвечали много и по-разному. Едва ли можно говорить, что норманны «принесли государство», тот «наряд», по выражению летописца, которого «у нас нет», – государства в IX веке у них самих не было, да и можно ли перенести готовую систему на чужую почву. Но не было ли государство результатом антагонистического столкновения пришлого норманнского и автохтонного славянского начал?[3] Не были ли отношения норманнов к восточному славянству результатом их торговых сношений с Византией и Востоком: сбор дани для торговли и содержания дружины[4]? Если так, то почему славяне на великом пути «из варяг в греки» оказались в таком подчиненном положении и как скоро местная знать ассимилировала тонкую скандинавскую прослойку и норманн из повелителя-князя времен Олега и Игоря превратился в наемника-варяга времен Владимира и Ярослава? Когда, иными словами, русское общество и Русское государство из двух враждебных начал слились в целостный организм?

Доказать эти гипотезы непросто, а отсюда и ответы на так сформулированные вопросы едва ли могут считаться безапелляционными. Тем не менее, по моему глубокому убеждению, никакая теория, отрицающая или принижающая роль норманнов, не сможет ответить на заданный почти тысячу лет назад вопрос: кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть? Из нижеизложенного будет видно, почему я так думаю; сейчас же хочу только заметить, что главное неудобство для себя вижу не в мнимой «шаткости» норманизма, а в том, что придется «доказывать» многое из того, что более 20 лет назад считалось общим местом и никем с тех пор опровергнуто не было. Я попытаюсь здесь проследить эпоху образования Древнерусского государства от первых набегов Руси на Византию до объединения Днепровско {стр. 2} -Волховского пути в одних руках, а потом немного скажу о предыстории восточных славян. Я отнюдь не поставлю тем самым телегу впереди лошади, так как именно норманны были тем конем, который вывез восточнославянскую телегу на широкий исторический простор[5].

Опору такому взгляду следовало бы искать прежде всего в языке, так как язык самый беспристрастный исторический свидетель. Принятие, например, религии и церковной организации у Византии нашло отражение в заимствованиях из греческого языка, относящихся к церковно-религиозной сфере, в том числе и самого слова «церковь». При нашей точке зрения следует ждать заимствований из скандинавских языков в военной, морской и административной области. И действительно, в русском языке насчитывают несколько таких скандинавизмов: тиун (др. – норм. ƥionn), яскъ (askr), крюкъ (kruke), ларь (lar), ябетникъ (embœtti), костеръ (kestr), клеймо (kleim), вира (vergeld), гридь (hirth), витязь (viking), луда (lodi), скотъ (skattr), стул (stȯll), стягъ (stőng), Суд (Sund), шнека (snekkja), якорь (anker), кънязь (konung), шлягъ (shilling) и др[6]. Но это влияние не могло быть очень сильным и глубоким, поскольку речь идет, как я попытаюсь показать, не о длительном соприкосновении русских и скандинавских племен, а о деятельности отдельных норманнских дружин на торговых путях Восточной Европы.

Во всяком случае языковые данные говорят о славяно-норманнских отношениях, активная роль в которых принадлежала норманнам, поскольку в скандинавских языках заимствования из славянских носят очень незначительный характер. А это заставляет серьезно посмотреть, насколько высказанные выше домыслы соответствуют нашим источникам, к сожалению немногочисленным.

Первое место среди них, безусловно, занимает Повесть временных лет, где мы на первых же страницах находим высказанный в несколько иных выражениях, но в основном совпадающий с предложенным выше взгляд на образование Русского государства. Сказание о призвании варягов под 862 годом (в Начальном своде[7] под 854), которое я имею в виду, в течение почти всего века служило одним из основных доказательств ортодоксального норманизма. Сейчас никто, кажется, не верит ни 862 году, ни призванию, но принципиальная схема летописца интересна тем, что книжник XI века на основании своих источников пришел к тем же выводам, что и большинство занимавшихся этим вопросом ученых сов{стр. 3}ременности на основании своих. Как увидим дальше, сказание под 862 годом, рассмотренное не с точки зрения безусловного доверия старой школы, а с точки зрения критического выяснения его источников, и поныне является удачным аргументом норманизма.

Почему же мы, однако, столь скептически подходим к призванию трех князей-варягов и – это будет видно из дальнейшего – к достоверности летописных событий и летописной хронологии до середины X века (сомневаться в ней можно и далее, включая время Владимира[8])? Потому что, прежде чем принимать или не принимать известия нашей летописи, следует ответить на вопрос: что могли знать и какими материалами могли пользоваться летописцы XI–XII веков для IX–X веков, к которым они относят образование Русского государства?

До первого киевского историка дошли смутные народные предания, зачастую противоречащие друг другу, которые он связно изложил в своей хронике, выбирая из них, по его мнению, наиболее достоверные или наиболее отвечающие духу его свода. Этот свод, продолженный и расширенный в 1073 году, не имел еще, как доказал А. А. Шахматов, хронологической сетки[9]. Перед следующим летописцем (составителем Начального свода), расположившим материал по годам, встала, таким образом, задача привязать русскую историю к какому-то определенному моменту. Он впервые воспользовался греческим хронографом[10] и все известные ему легенды о начале земли Русской отнес к вычисленному оттуда 854 году. Для составителя Повести временных лет византийские хроники приобрели еще большее значение, для него и Русская земля «нача ся прозывати» с воцарения Михаила III, «яко при сем цари приходиша Русь на Царьгород»[11]. Все даты Повести до 945 года либо, заимствованы из греческих источников, либо вычислены по ним, о чем буду говорить подробнее далее. К ним примыкают два своеобразных документа – договоры русских с греками (911, 945); их переводы с греческого, можно думать, современны заключению. Оба договора важны тем, что отражают не позднейшие мудрствования летописца, а представления X века. Третьей весьма интересной группой источников для составителей летописных сводов были норманнские саги, возникшие в варяжской среде середины XI века под византийским влиянием и отразившиеся как в русской летописи, так и в позднейшей скандинавской поэзии[12]. Итак, народные предания, греческие хронографы и скандинавские саги – вот тот материал, из которого летописец скомбинировал первые страницы русской истории[13]. {стр. 4}