**

Окружение поменялось – вместо серой стали, фальшивых экранов-иллюминаторов и клепанных стен – стрельчатые окна, пропускающие солнце и прохладный ветерок, резные ставни, деревянные панели на стенах – полированные, с нарядным узором прожилок и годовых колец. Вместо зала собраний в глубине корабля – кабинет ее превосходительства, монсеньора губернатора планеты «Счастье». Вместо холодной черноты космоса за окном – солнечный день, светлый и яркий.

А вот люди внутри кабинета – те же. Отец Игнатий, корабельный капеллан и господин генеральный комиссионер, брезгливо морщащийся всякий раз, когда из-под груды бумаг случайно показывалась блестящая серебром столешница

– У Вас что-то есть уже? – окликнул его капеллан, смотря сверху вниз в окно, на шумящий город, порт, корабли и птиц, скользящих над кромкой прибоя.

– Ничего пока… то есть, стандартный набор – неисполнение, ненадлежащее исполнение в крупных… или особо крупных, пока не пойму, мало данных… но серьезного ничего. Хотя, чувствую, где-то оно здесь есть. Обязано быть. А у Вас?

– У меня от Адама-праотца ничего не меняется. Ложь, гнев, похоть и так далее….

– А разгильдяйства в вашем списке нет? Жалко. Портовые власти умудрились потерять экраноплан. Не наш, один из транспортов со ссыльнопоселенцами. Ничего серьезного, но неприятно…

Речь шла о транспорте №182Б, толстобрюхой старой машине, что ушла от пирса, приняв на борт последнюю партию ссыльных. Предпоследний рейс, как раз перед тем, что забрал с космодрома Эрвина и Ирину.

Старая колымага, потрепанная и самортизированая почти в ноль, но все же

– Впишите уж в заповеди, господин капеллан. Надоело. И кто-то должен за это ответить, – прошептал господин комиссионер, вписывая круглое число в графу «Убыток»

**

Ответить за этот убыток, по идее, должен был местный чиновник, забывший про новомодные правила и впихнувших ссыльных в необорудованный трюм – гуртом, не разбирая статьи, пола и возраста. Или толстый Хьюго – здоровенный громила из Ливерпульских трущоб, решивший воспользоваться ситуацией и вознаградить себя за долгие месяцы вынужденного воздержания. Или Эмма Харт – та самая девчонка едва не затоптанная толпой на вымерзшем ледяном поле. Намерения толстого Хьюго она прочитала едва ли не раньше, чем они пришли в его толстую башку и поступила, как велит инстинкт – скрылась из глаз. Скользнула охраннику за спину, дворовой кошкой – бесшумно растворилась в тенях. Нырнула в люк. Ржавый технический люк, в нарушение правил – распахнутый настежь. Предательски затрещала дырявая рубашка. Над головой загремели, забухали сапоги. Потом в спину полетели ругательства и громкое сопение. Глухой лязг – охранник застрял, технический ход был для него слишком узок. И, к ужасу Эмми, заканчивался тупиком. Клепанной железной стеной, Над головой – сломанные кожухи, толстые, пульсирующие огнем жгуты энерговодов. Холодным лиловым огнем, в такт сердцу. В уши – треск, звон металла и ругательства. Равнодушные, даже не злые. Охранник лез вперед, ругаясь и зовя – вернись по хорошему, жить будешь.

«После толстого Хьюго не выживают» – с холодной яростью подумала она, подпрыгнула, подтянулась и – слабо понимая что делает – полоснула ножом сплетение энерговодов. Взрыв отбросил ее назад. Лиловая, холодная вспышка. И рев. Оглушительный рев, лязг и скрежет. Скрежет металла и рев воды. Транспорт был старый, резервный канал не работал уже пять лет. Потеряв два двигателя из четырех, экраноплан закрутился волчком, взвыл и упал, ударившись с маху о черную, холодную воду. Сталь переборок разорвалась, волна ворвалась внутрь, рыча. Рев заглушил крики, пенный поток пролетел по коридорам, сметая с дороги все – контейнеры, ящики, легкие переборки. И людей. Эмми повезло – поток подхватил ее, закружил и пронес через пробоину в стали противоположного борта. Наружу, прочь, к недалекому берегу. Всем остальным, включая толстого Хьюго, повезло куда меньше.

Эмми поднялась, шатаясь на дрожащих ногах. Тряхнула головой, смахивая со лба мокрые, обрезанные тупым корабельным ножом волосы и долго, пристально взглянула назад. Экраноплан догорал – из серой, пузатой туши транспортника плыли вверх клубы черного дыма. Шипела вода, заливаясь сквозь дыры в проломленный борт. Нос гиганта почти скрылся под черной волной, поник черный хвост, бессильно опали крылья.

– Скоро совсем уйдет под воду. И все. Свобода… – подумала она, невольно переведя глаза вниз, на правую руку. Пальцы еще сжимали универсальный, многолезвийный нож. Крепко, до белых костяшек.

– Свезло мне с тем морячком, – глупо усмехнулась она, вспомнив космопорт, дурацкий рывок и бледного волонтера – при дробовике, но без шапки и куртки. Он так смешно переживал, не покалечилась ли она тогда на поле. И волосы у него – светлые, пшеничные волосы на лбу растрепались и стояли так, что Эмма едва не рассмеялась в голос, сломав себе притворный обморок. Но не рассмеялась, она молодец. Еще и универсальный нож у морячка вытащила, пока он пульс ей щупал. А уж с универсальным ножом лучшая воровка нового Ливерпуля была способна на многое, пилот экраноплана подтвердил бы. Или толстый Хьюго… Воспоминание отдалось спазмом в глотке и судорогой – внизу живота… – если бы скот остался живой. А пока…

Эмма оглянулась опять и, невольно замерев, поняла, что понятия не имеет, что делать дальше. Арест, суд и эмигрантская палуба высосали ее, мысли высохли в голове, схлопнулись в одну точку. В одно слово, точнее – свобода. И вот она, пожалуйста. Волна с рычанием набежала, разбилась о темный песок, обдав Эмму с головы до ног струей белой, искрящейся пены. Справа шумел лес. Высокие, переплетенные друг с другом стволы, мясистые зеленые листья, шелест и крик – кто-то кого-то жрал, там, вдали, во тьме под зелеными ветками. Это были настоящие джунгли, а не бетонные, где она была как дома. А пока… Эмма поежилась. Невольно шагнула назад. Волна налетела опять, толкнула в спину. Закружила. У ближайшего дерева – толстого, зеленого исполина, у самых корней – глаза заметили какое-то движение. Неверное, робкое, похожее на дрожание воздуха. Дома, в трущобах так дрожит газетный лист, смятый и брошенный в решётку воздуховода. Эмма шагнула, не зная куда.

– Эм! Изандла нгемува экханда! – чужой крик хлестнуло ножом по ушам. Повелительно, резко, как свисток охранника, далеко на борту корабля.

Она обернулась. Тень отделилась от дерева, сгустилась, обрела форму. Человек – или нет, не поймешь. Фигура тонкая, куда выше человеческой, обычной. Две руки, две ноги, но кожа просвечивает и переливается, как стекляшки в витринах.

– Эм! Изандла нгемува экханда! – повторила тень. Опять. Слов Эмма не поняла. Но звук последовавший дальше был понятен без словарей. Клац-клац. Лязг стали о сталь. Звук передернутого затвора.

Эмми выдохнула, подняла руки – за голову, медленно, осторожно и побрела. Но украденный у Эрвина нож спрятать успела. Пригодится.

Первые – минуты? часы? эпохи? непонятно, время растворилось, растаяло сосулькой под яростным солнцем – Эрвин брел и брел по песку. Бесцельно, бессмысленно, куда глаза глядят. Кружилась от света и воздуха голова. Ноги, привыкшие к палубам, дрожали и оскальзывались на чёрной, округлой гальке. Шуршал, засыпался в ботинки мелкий песок. Уши невольно искали знакомый ритмичный гул корабельных механизмов, а находили плеск и шум. Море, мягкий шелест листвы и птичьи протяжные крики – непривычные, плавные звуки отдавались звоном в ушах. Вместо красноватой полутьмы отсеков – яркое, до слез, белое солнце, небо – выцветший высокий полог. А плечи по старой памяти вжимались вниз – берегли голову.