— Нет. Это невозможно!

— Ну почему? — вот теперь она почти кричит. — Это же в интересах следствия!

Я, впрочем, тоже начинаю терять терпение:

— Я не могу отпустить арестованного ради какой-то сомнительной версии!

— Яков Платоныч! — Анна заглядывает мне в глаза, она почти умоляет. — Ну убийца же не знает, что версия сомнительная! Он выдаст себя, вы увидите!

Господи, ведь и правда заплачет сейчас. И я сам не заметил, как понизил тон. И — я ли это? — кажется, готов и сдаться, лишь бы не расстраивать эту замечательную девушку.

— Ой, как же вы наивны, Анна Викторовна!

— Яков Платоныч… Ну, пожалуйста… Ну ведь вы же ничем не рискуете… — произнесла Анна жалобным, тихим голосом. И личико ее стало совсем несчастное.

Все. Этого мне не выдержать. Сдаюсь. Осталось быстренько придумать, как сдаться достойно. Коробейников, умница моя, пришел на выручку:

— Яков Платонович! — и умоляюще заглянул в глаза. И в глазах этих, во всем его бесхитростном лице отчетливо читалось, что он готов луну с неба достать, не то, что умолять непреклонного начальника, ради такой замечательной и такой расстроенной барышни. Спасибо Вам, Антон Андреевич, романтичный Вы наш! Благодаря Вам я могу сдаться с честью, не предъявляя миру правду о том, что тоже не смог устоять перед ее просьбами! Хочется смеяться над всей ситуацией, но прежде над самим собой, разумеется!

— Хорошо. Но дядю я привезу сам, — сделал я вид, что поддался на уговоры.

Синие глаза вспыхнули радостью, лицо озарилось! Честное слово, это зрелище стоило любой капитуляции.

А в следующую секунду она сделала несколько быстрых шагов вперед. И раньше, чем я успел не то, что отреагировать, а даже и понять ее намерения, она меня поцеловала.

Разумеется, это был абсолютно невинный поцелуй. И в ту же минуту она поняла, что натворила. Смутилась страшно. С деревянной спиной быстро прошла к двери, преувеличенно деловито попрощалась с нами до завтра и быстро вышла.

И этой самой девушке я приписывал какой-то самоконтроль? Да она вся — сплошные чувства! Что почувствовала, то и сделала, ни на минуту не задержавшись. Нет, мне и в голову не пришло ни на минуту, что этот ее поцелуй был намеком на что-то более значительное. Намеки не для Анны Викторовны. Это была благодарность, такая же горячая, как и ее губы. Которую ни на секунду невозможно удержать в себе.

И этот неуправляемый ребенок будет вмешиваться в мое расследование? Я ее не контролировал, она и сама себя не контролировала. И в непосредственности и неудержимости своей могла что угодно натворить во время завтрашнего следственного эксперимента. А там, между прочим, будет убийца! И вот мне дела больше нет, как присматривать за этой взбалмошной особой.

Мое то ли недоумение, то ли возмущение вылилось в риторику:

— Ну, и что мне прикажете с ней делать, Антон Андреевич?!

В конце концов, именно Коробейников виноват в моем согласии на эту авантюру. Ну, или мне хотелось так думать. В любом случае, для моего раздражения он подходил отлично хотя бы тем, что был под рукой.

Впрочем, и этот объект я выбрал неверно. Коробейников витал в грезах и сарказма моего не заметил. А мечтательно пробормотал:

— Пригласите барышню покататься за город…

— Что?!

Моя вспыхнувшая ярость мгновенно вернула моего помощника с горних высей.

— Вы… спросили совета… — пробормотал он, — и я… не так вас понял.

И окончательно смущенный, Коробейников удалился к своему столу и зарылся в бумаги.

На следующий вечер в половине девятого мы с Петром Мироновым прибыли к Кулешовым. Нас встречал сам хозяин, казавшийся напряженным и расстроенным.

— Здравствуйте, господа. Придется подождать. Еще нет никого. Назначено было на девять.

Это мне было известно. Но я специально хотел прибыть пораньше, мне нужно было кое-что проверить. Поэтому я попросил Кулешова собрать всех домашних слуг, и пошел с ними беседовать, оставив Миронова нервничать у камина.

Мои предположения оправдались. Предположения и знания психологии. Да, как я и думал, люди такого типа не обращают особого внимания на прислугу. Они, в высокомерии своем, забывают, что у слуг есть глаза и уши. И я быстро нашел нужного мне свидетеля. В принципе, весь остальной спектакль был уже не так и необходим. Но пусть будет. Во-первых, я дал обещание. Ну, и во-вторых, если план Анны Викторовны и вправду сработает, то мне куда легче будет расколоть преступника, когда он будет выбит из колеи. Как совершенно справедливо она заметила, я ничем не рискую.

К девяти собралась вся компания. Нервничающий Семенов, раздраженный Мазаев, Громова с чопорным выражением на лице. И Анна Викторовна Миронова, взволнованная, с каким-то свертком в руках. Она сразу подошла к своему дядюшке, заговорила ласково. Миронов нервничал так, что на него было жалко смотреть. Наконец все расселись вокруг стола, и я предложил начинать. Миронов распаковал предмет, принесенный Анной Викторовной и оказавшийся старинной спиритической доской, и подал знак слуге погасить свет. Теперь комната освещалась лишь свечами. Сидящие за столом соединили руки. Я наблюдал наивнимательнейшим образом, но мои наблюдения мало добавляли к тому, что мне было уже известно. Впрочем, и наблюдать было особенно не за чем. Выбитый из колеи Петр Миронов даже не попытался толком произвести впечатление. Почти сразу он стушевался, пробормотав: «Я не могу», и вышел из-за стола. Поднялись и остальные. Все были возмущены, и так или иначе, высказывали свое возмущение нелепым следственным действием, отвлекшим их от забот. Было ясно, что попытка провалилась, даже не начавшись.

Но я все же недооценил Анну Викторовну. Она-то верила в свой замысел, и верила, что это единственный шанс спасти любимого дядюшку. И когда все пошло не так, взяла дело в свои руки с решимостью и энергией, удивительными для такого юного создания:

— Дамы и господа! Я прошу тишины! Прошу всех занять свои места. Я сама проведу сеанс.

Ее целеустремленность, как ни странно, подействовала. Ворча себе под нос, участники снова расселись вокруг и, следуя ее указаниям, положили руку на ползунок.

От двери мне было все прекрасно видно. В том числе и лицо Анны Викторовны, серьезное и какое-то одухотворенное. Может, она и убеждала меня, приводя логические доводы. Но сейчас становилось понятно, что в спиритизм она верит. И ждет от этого сеанса куда большего, чем просто испуга преступника.

— Дух Татьяны Кулешовой, явись! Дух Катерины Саушкиной, явись!

Анна призывала духов твердым, почти приказным тоном. И на лице у нее была непоколебимая решимость, такая, что был бы я духом — явился бы в ту же секунду. Во избежание.

И тут, собственно, начался спектакль. Анна вскрикнула, запрокинула голову. Руки гостей, державшие ползунок, дрогнули, и он начал перемещаться. Сила впечатления была такова, что никто и не пытался отвести свою руку.

Но вот Анна замерла, уставившись в одну точку. Руки оторвались от ползунка.

— Громова! Они написали «Громова»! — указывая пальцем на доску заголосил Семенов, явно объятый ужасом.

Все лица в комнате повернулись в сторону госпожи Громовой.

— Что это значит?

— А что? — лицо Громовой кривилось в попытке изобразить усмешку, голос дрожал. — Не сходите с ума!

Анна поднялась из-за стола с выражением ужаса и неверия на лице:

— Это Вы! Это Вы убили Саушкину и Кулешову!

Она не спрашивала, она утверждала.

Громова расхохоталась истерическим смехом:

— Не сходите с ума!

Кажется, она совсем потеряла самообладание. Прекрасно. Именно то, что мне и нужно. Она попыталась уйти, но я приказал ей сесть. Похоже, только теперь она вспомнила о моем присутствии в комнате:

— Вы же не будете строить обвинение на показании каких-то духов?!

— Конечно нет, — я подошел ближе. Так, на всякий случай. Эта женщина уже доказала, на что способна. И мне бы не хотелось, чтобы сейчас, загнанная в угол, она попыталась что-нибудь учинить. — Вот записки, которые получили жертвы незадолго до смерти. Написаны они искаженным почерком, так что узнать, кто их писал, невозможно. А вот письмо, которое мы нашли у господина Мазаева. Оно написано Вами, и подписано вашим именем. Здесь также письма из Вашей переписки с господином Мироновым. Так вот, между этими анонимками и Вашими письмами есть связь: бумага одинаковая.