— А между прочим, мне сегодня Семенов говорил какую-то ерунду о том, что любовь и смерть всегда ходят рядом, — задумчиво сказала она. — Да! И в Кулешову он ведь был влюблен. И даже стихи писал сначала о любви, потом о смерти. Да, да, да!

Глаза загорелись, пальчик чертил в воздухе неведомые фигуры. Она поглощена захватившей ее идеей и ничего вокруг не замечала, даже меня. А я откровенно любовался ею, такой поглощенной своими идеями, такой юной и полной жизни!

— Мазаев слишком прост для этой истории, — заявила Анна решительно. — Семенов! Я должна кое-что проверить… Вы что-то сказали?

— Нет, ничего.

Я хотел предостеречь ее, попросить быть осторожнее. А может быть, я хотел сказать ей, что она очаровательна. Сам не знаю. Поэтому и не сказал ничего вовсе. А она ослепила меня на прощанье еще одной чудесной улыбкой, и умчалась в сумерки на своем велосипеде.

А я остался в парке один, с осознанием ушедшей молодости, таким острым на фоне юности и жизнелюбия этой чудесной девушки. Но отчего-то было не грустно, а даже радостно как-то. Будто она поделилась со мной своей молодостью, восторженным и чистым восприятием мира. Будто я прикоснулся к чему-то удивительно светлому, о существовании чего догадывался, но никогда не верил, что оно может существовать взаправду. И слова вырвались сами, не спрашивая моего разрешения:

— Что за чудное было мгновение!

Постоял еще минуту, улыбаясь неведомо чему, и, стряхнув с себя наваждение, отправился разыскивать свой экипаж. Мгновения мгновениями, а у меня дело. И оно само себя не раскроет.

Утром, придя в управление, я застал Коробейникова за допросом Мазаева. По первым же услышанным словам было понятно, что Мазаев, с его точки зрения, абсолютно ни при чем. Трость не нашел. Семенова не догнал. Кулешову не видел. И вообще ничего не видел. И если дать ему поговорить еще пять минут, то окажется, что он и вовсе у Кулешовых не был.

— Вот, ударился в бега! — доложил Коробейников. — Пришлось с городовыми его ловить.

— Что, скрыться хотели? — спросил я художника.

— А почем я знал, что он полицейский! — Мазаев явно маскировал испуг фанфаронством, хамством даже. — Вы на рожу его посмотрите! Вот на вас посмотришь — сразу видно, фараон. А этот? Мазурик он и есть мазурик!

М-да, не понравилось господину художнику быть под следствием. Вот и мстит по мелочи. К чести Коробейникова, он не повелся, даже не показал, что задет. Невозмутимо (почти) передал мне пачку каких-то бумаг:

— Я провел обыск, изъял письма. А вдруг там что-то интересное.

Ишь ты, какой молодец! И инициативу проявил. Не только затребованного задержанного доставил, но и обыск провел. Надо будет поощрить. Похвалить хотя бы.

Я перебирал пачку писем и вдруг наткнулся на конверт из знакомой бумаги. Картина сложилась мгновенно, в секунду. Сразу стало понятно все. Все, кроме одного: где взять доказательства? И, желательно, неопровержимые. Продолжая держать письмо в руках, я спросил Мазаева:

— Вы что, с госпожой Громовой переписываетесь?

— Так она мне приглашение-то прислала на этот злополучный вечер.

Я достал листок из конверта, сверил с тем, что забрал в доме Кулешовых. Нет, не ошибся. Бумага та же самая. Очень приметная бумага.

В одну картину сложилось все. Так уже бывало не раз: один факт порождал лавину понимания, объясняя то, что было ранее непонятно. И язвительность, с которой Громова отзывалась о покойной уже Кулешовой на террасе у Мироновых, и то, что обе погибшие девушки были связаны с Петром Ивановичем… Да, все понятно и прозрачно. И я абсолютно уверен, что прав. Вот только как это доказать? Пока никак. А стало быть, придержим при себе свое мнение. И будем планомерно рыть. Что-нибудь нароется обязательно, как опыт подсказывает.

Евграшин отпустил Мазаева, чрезвычайно довольного таким поворотом. А я остался с недоумевающим Коробейниковым. Вот ему я, пожалуй, объясню все свои догадки, но чуть позже. Сейчас стоило поторопиться, пока возможные доказательства не исчезли. Я показал Коробейникову два одинаковых листочка, из письма Мазаеву и из комнаты Кулешовой:

— Отправляйтесь в дом к Мироновым. Мне нужны письма, которые Петр Миронов получал в последние дни.

— Письма? Я понял.

И Коробейников вылетел за дверь. Гляди ты, и в самом деле понял, похоже. Однозначно, не ошибся я с помощником.

А я остался размышлять, как доказать, если нет доказательств.

Обратно Коробейников вернулся довольно быстро. С письмами. А также с Анной Мироновой и с Семеновым, которого он задержал, когда тот на нее вроде как напал. Это было неожиданно, непонятно и шло вразрез с моими подозрениями. Но это было. И с этим нужно было работать:

— Вы признаетесь в убийствах? — приступил я к допросу.

Семенов сидел на стуле сжавшись, дышал от волнения тяжело:

— Какое убийство! Я всего лишь писал стихи о любви!

— Верно. Сначала о любви, а потом о смерти.

— Послушайте, я не виноват, что мои возлюбленные умерли, — возбужденно говорил Семенов. — Это совпадение! Нет, вы ничего не докажете!

Ох, не люблю я это слово! Я в совпадения не верю! И Семенов мне не нравился, очень:

— Так мы не докажем, или вы невиновны?

— Не ловите меня на слове!!!

Руки дрожат, вспотел весь, шею тянет нервически. Он мне противен. Даже хамство Мазаева было как-то приятнее:

— Можете идти.

Три человека устремили на меня изумленные взгляды.

— Что?

Это Семенов. С изумлением, недоверием, облегчением.

— Вы свободны.

— Что?!

Это Анна Викторовна. Тут, разумеется, облегчения никакого. Зато возмущения в голосе столько, что того и гляди выплеснется. И выплеснется ведь. Ладно, я не мальчик, сумею успокоить барышню.

Поймал себя на том, что жду изумленного «Что?» от Коробейникова. Для симметрии, видимо. Спасибо Вам, Антон Андреевич, что промолчали. Иначе вовсе водевиль получился бы.

Впрочем, водевиль не водевиль, но спектакль сейчас будет тот еще. Анна Викторовна возмущена до предела, даже дар речи потеряла. И этим единственным объяснялось ее молчание. Но долго оно не продлится. Сейчас она все мне выскажет, только слова найдет, достойные такого повода. Обязательно найдет! Трость же нашла! И мне нужно успеть погасить ее возмущение раньше, чем последует взрыв. Поэтому я старался говорить спокойно и уравновешенно, взывая к логике. К логике она способна, я сам вчера видел.

— Я не могу задержать человека за стихи.

Не сработало. Возмущение бьет через край и того гляди выплеснется слезами:

— Да?! А за что же вы дядю тогда задержали?!

Недооценил я ее. Голос дрожит, но не от слез, а от злости скорее. И в руках себя держит крепко, даже на крик не сорвалась. Молодец. Значит, можно попытаться достучаться все же до разума:

— Смотрите, что получается: пять лет назад гибнет Саушкина. И ваш дядя уезжает из города. Через пять лет он возвращается в город, и гибнет госпожа Кулешова. С обеими из них у него была связь. Я не утверждаю, что он виновен. Но уж слишком много совпадений.

Анна Викторовна притихла, слушала внимательно. Но лице написана была вся гамма эмоций, от отчаяния до отчаянной решимости:

— Я Вам докажу, что он не виновен! Просто нужно чтобы убийца сам себя выдал! И во всем сознался!

— И как же это сделать?

Моей иронии она не заметила. Она вся в этом порыве, в своем желании доказать невиновность дорогого человека.

— А очень просто! Спиритический сеанс!

Боже, дай мне сил и терпения. Сейчас предложит спросить у духа Кулешовой, кто ее убил. Ох уж мне эти склонные к мистике девицы! Хотя, при таком-то дядюшке, неудивительно! А Анна Викторовна тем временем продолжала с жаром излагать мне свой план:

— Я поговорю с Кулешовым, и мы сделаем это еще раз. Я позову всех, кто был тогда. Только нужно, чтобы Вы дядю отпустили на этот сеанс!

Убежденности ей не занимать. Она и вправду готова все организовать. И я даже верю, что ей это удастся, она уговорит всех, и они придут. Всех, но не меня. Потому что я на такие глупости не соглашусь ни за что!