— Не угодно ли начать, господа, — сказал он, забирая у Чехова коробку и открывая ее.

— Господа! — обратился к нам откровенно испуганный Антон Палыч. — Это последняя возможность к примирению. Подумайте, стоит ли?

Я выбрал пистолет, не обращая внимания на его слова. Нет у нас такой возможности, я это знал точно. И князь знал. Поэтому тоже никак не отреагировал, взяв второй пистолет. Пальто он картинным жестом сбросил на землю, оставшись лишь в жилете. Я раздеваться не стал. Ни к чему.

— Приступим, — сказал Лассаль, вставая рядом с Чеховым явно на тот случай, если у того не выдержат нервы. — К барьеру.

Мой выстрел шел первым. Я прицелился, посмотрев на своего врага поверх взведенного пистолета. Он смотрел мне в глаза, и я видел, что ему страшно. Так страшно, что он даже боком встал, не в силах себя преодолеть. Дуэльный кодекс этого не запрещал. Но одобрения этот прием не встречал никогда.

Сейчас я мог убить его. Мне это дорого встанет, и уж на этот раз Варфоломеев, разгневанный тем, что я сорвал его операцию, мне помогать не будет. Но вот в данную минуту мне было абсолютно все равно, что и кто обо мне подумает. Важно стало лишь то, что я подумаю о себе сам. А я не хочу становиться убийцей. Даже если придется заплатить за это жизнью.

Я отвел руку в сторону и нажал на курок.

Разумовский рассмеялся с заметным облегчением.

— Нет! — сказал он сквозь смех. — Вы повторяетесь! И опять этот номер у Вас не пройдет.

Он прицелился. Я стоял лицом к нему и видел свою смерть в его глазах. Я не стану отворачиваться, а он не промахнется с десяти-то шагов. Ах, как он меня ненавидит! Целится слишком долго, надеясь увидеть мой страх. Мне не было страшно. Я только вдруг подумал, что Анна Викторовна, наверное, очень расстроится и рассердится. И достанется же моему духу за мою глупость!

— Князь, я умоляю Вас остановиться, — не выдержал Чехов. — Это право же какое-то недоразумение!

— Молчать, — приказал ему Жан, — Вы нарушаете кодекс.

Разумовский все целился. Мне хотелось улыбнуться.

Но в этот момент послышался стук копыт, грохот колес и отчаянный женский крик. Я обернулся на голос. Анна и Нина, спрыгнув с пролетки, не дождавшись, пока она остановится, бежали к нам от дорожки изо всех сил. Откуда они здесь? Как они вообще узнали?

Она не должна была ничего узнать!

— Нет, прекратите! — разносилось в осеннем парке. — Стойте! Остановитесь!

Добежав до нас, обе они встали, распахнув руки, закрывая меня от Разумовского, будто могли остановить пулю. Впрочем, князь уже опустил пистолет, кажется, даже выругавшись от досады.

Убедившись, что он не собирается стрелять, Анна бросилась ко мне и буквально вцепилась в воротник моего пальто.

— Зачем, — снова и снова спрашивала она. — Ну зачем?

Ее милое лицо было залито слезами, и волосы были в беспорядке, будто известие о дуэли подняло ее с постели. А может быть, так оно и было. Я обнял ее свободной рукой, пытаясь успокоить, но она дрожала так, что мне стало за нее страшно.

— Что за водевиль, — возмутился Разумовский, раздраженно отмахиваясь от Нины, пытавшейся его в чем-то убеждать. — Теперь продолжать невозможно, — обратился он ко мне.

Да уж, это точно. Не думаю, что мне и силой удалось бы разомкнуть руки Анны, ухватившейся за меня.

— Господа, но это дело не кончено, — заявил князь. — Яков Платоныч, выстрел за мной.

— Всегда к Вашим услугам, — ответил я.

— Нет! — одновременно со мной крикнула Анна надорванным от плача голосом.

И едва я успел вернуть Жану пистолет, как она снова схватила меня за обе руки и повлекла за собой, кажется, не слишком и понимая, куда, лишь бы подальше от этого страшного для нее места. Я позволил ей отвести меня на достаточное расстояние, чтобы нас скрыли деревья, а потом обнял и прижал к себе, успокаивая. Но она снова расплакалась, и плакала долго, всхлипывая, как ребенок, и неразборчиво жалуясь моему пальто на свой страх и мою глупость. Лишь спустя время она успокоилась настолько, чтобы слышать меня снова, и тогда я увел ее в дом из холодного осеннего парка.

Мы вернулись в знакомую нам уже гостиную усадьбы Гребнева. Прошло совсем немного времени, как я покинул этот дом, не ожидая, что увижу его вновь. Я, собственно, не ожидал, что вообще буду жив к этому времени. А ведь еще даже Тропинина в управление не увезли. Кстати, и моя работа по-прежнему при мне.

Вот только все это временно. Теперь я смертник, и сколько времени мне отпущено, зависит лишь от воли Разумовского. Но думать об этом сейчас не хотелось. Теперь, когда все закончилось, на меня навалилась такая смертельная усталость, что ноги не держали. Сказалось нервное напряжение последних суток, силы кончились внезапно, в один миг. Я просто сидел в кресле и не думал ни о чем.

— Глупо! — сердито сказала Анна Викторовна, стоявшая у окна, отвернувшись от меня. — Что же это такое?

Перестав плакать, она немедленно на меня обиделась и рассердилась одновременно, и в дом мы вернулись в молчании. И вот теперь, полагаю, молчание окончено.

— А как Вы узнали о дуэли? — спросил я ее.

— Мне явился Гребнев, — ответила Анна после почти незаметной заминки.

Я только головой покачал. Врать она никогда не научится.

— Я побежала в дом князя, — продолжала Анна Викторовна, — но тот уже успел уехать. Там была только Нина, она поехала со мной. Ну скажите мне! — попросила Анна, опускаясь на колени рядом с креслом и беря меня за руку. — Ну зачем это было нужно?

А теперь моя очередь лгать. Правды ей по-прежнему знать не следует.

— Я ненавижу князя, а он — меня, — ответил я, накрывая ее руку своей.

Рука была маленькая и теплая, и очень хотелось поцеловать ладошку, как когда-то.

— И что? — со слезами в голосе возмутилась Анна моим ответом.

— Выстрел за ним, — постарался я объяснить ей самое главное. — Он может потребовать удовлетворения в любой момент.

Я смертник. Я не могу поцеловать ее. Не могу претендовать на ее любовь, даже мечтать о ней права не имею. Я люблю ее и не хочу, чтобы она убивалась по мне, когда князь потребует сатисфакции. И ей следует понять, что самым лучшим для нее теперь будет забыть меня как можно скорее.

— Это я! — снова заплакала Анна Викторовна. — Это я во всем виновата! Это я Вам соврала, сказав, что я дала согласие князю.

Ну нет, я не хочу, чтобы она винила себя. Глупость моя во всем виновата. А еще ревность и ярость. А вовсе не эта самая лучшая девушка на свете.

Но сейчас вдруг, несмотря на смертельную мою усталость, дал знать о себе еще один мой порок — неодолимое любопытство. Мне и в самом деле было интересно, зачем она сказала это.

— А зачем Вы солгали? — спросил я, улыбнувшись, и надеясь, что моя улыбка высушит ее слезы.

— Я не знаю, — беспомощно посмотрела она на меня, — Вас хотела позлить…

Мой светлый ангел, моя барышня на колесиках. Каждую минуту разная: то взрослая и недоступная, а то вот такая — растерянная, беззащитная и доверчивая, как ребенок. И любая — самая любимая на всем белом свете.

— Вам это удалось, — похвалил ее я с улыбкой.

И она очень робко и несмело улыбнулась мне в ответ.

====== Двадцать пятая новелла. Благоразумный разбойник ======

В последующие дни мне внезапно стало некогда ни обдумывать происшедшее в моей жизни, ни переживать по этому поводу. Работы навалилось столько, что я порой не уходил домой вовсе, позволяя себе лишь пару часов вздремнуть в свободной камере, а то и прямо за столом, потому что пустующие камеры стали редкостью. Преступления сыпались на нас как из рога изобилия, самые разнообразные. Я знал, что такие периоды бывают, хоть и не понимал никогда, с чем они связаны. Просто вдруг люди как с цепи срывались, стремясь навредить друг другу. А потом проходило время, и вновь все возвращалось в привычную колею и наступало затишье.

К счастью, вернулся наконец из Москвы Коробейников, и стало несколько легче. Ему единственному я рассказал о происшедшем между мною и князем. Без подробностей и указания причин, разумеется. Но он должен был знать, что в любой момент может остаться один, без моей поддержки. К моему немалому удивлению, Антон Андреич на меня обиделся и рассердился. Не за рассказ, разумеется, но за саму дуэль. Кажется, ему показалось, что я бросил его, рискнув своей жизнью. А может, он просто не ожидал от своего мудрого старшего друга такой фатальной глупости.