Он не уходил до тех пор, пока я не приказал привести Ребушинского. Не хотелось мне сейчас тратить время на этого писаку, но деваться было некуда.

— Господин Ребушинский, — сказал я журналисту, когда дежурный доставил его из камеры, — у меня с мелкими шантажистами разговор короткий.

— Так я ведь это… — залепетал Ребушинский, вытирая обильно выступающий от страха пот.

— В данном случае, — продолжил я его пугать, чтоб неповадно было, — Вы попытались раскрыть сведения, являющиеся государственной тайной, касающиеся секретных действий полиции.

Ребушинский побледнел и в ужасе зажал себе рот. Господи, что я несу? А он ведь верит, идиот.

— И Вы хоть сами понимаете, чем это грозит? — мрачно вопросил я его.

Тем более мрачно, что мимо нас, видимо, устав ждать, пока я найду время с нею доругаться, только что прошла к выходу Анна Викторовна.

— Государственная измена! — злобно улыбнулся я Ребушинскому.

Он ахнул в ужасе и вспотел еще сильнее. Как бы не растаял вовсе. Впрочем, невелика будет потеря.

— Но я всегда готов к сотрудничеству, — я сделал вид, что сменил гнев на милость. — Давайте, рассказывайте, что Вам известно о мадам Де Бо.

— Мадам, — проговорил Ребушинский все еще испуганно, — обещала мне раскрыть имя господина, который купил у нее горничную.

— Это нам известно, — ответил я. — Дальше.

— Дальше я стал следить за семейкой Зуевых, — поведал журналист. — И вот как-то однажды я заметил, что счетовод Зуева и его горничная, у них такие, особые отношения, нежные.

— Счетовод? — задумчиво произнес я.

А как получилось, что он еще не у нас? Все тут, а его нет. А Трегубов еще обвинял меня, что я всех арестовал. Ошибся господин полицмейстер! А не счетовода ли Анна Викторовна называла конторщиком? И говорила, что у них с Ульяной странные отношения, трогательные, кажется. Наверняка его. Впрочем, как ни назови, а поговорить с ним нужно немедленно.

Отпустив Ребушинского и отправив брата и сестру Зуевых в камеры, я поехал на склад. Мои расчеты оправдались, Птицын был там. Это был пожилой уже человек невысокого роста, совершенно седой. Меня он встретил приветливо. Чтобы присмотреться к нему, я попросил показать мне конторские книги, и Птицын немедленно мне их предоставил.

— У нас завсегда с документами порядок, — сказал он, передавая мне книги, одну за другой.

— Да, — ответил я, — видно, служащие Вашей конторы люди старательные, проверенные.

— Что правда, то правда, — ответил Птицын, — Евсей Данилыч умеет подбирать людей.

— Да, — сказал я ему, — только, получается, сам на груди согрел у себя убийцу.

— Кто убийца? — спросил он испуганно.

— Как кто? — ответил я. — Ульяна, горничная его. Она мадам убила.

— Не может этого быть, — дрожащим голосом произнес счетовод, — Вы что?

— Призналась она, — пояснил я, — что жила с купцом Зуевым по договору, который ей устроила мадам Де Бо. Время вышло, мадам ее обратно начала требовать, даже угрожала, вот она от нее и избавилась.

Я смотрел на Птицына с нарастающей тревогой. Он был очень бледен и дышал тяжело. Старый ведь человек. А ну как сердце не выдержит?

— Не убивала она, — едва ли не в крик сорвался Птицын. — Я бы знал.

— Это почему? — спросил я его.

— Так отец я ей, — сказал он, беспомощно пожимая плечами.

Вот это совершенно неожиданный поворот событий. Подобное мне и в голову прийти не могло.

— В юности я был в обслуге двора Его Величества, — рассказал старик. — Там служил арап, это должность такая, лакей в покоях Государевых. Арап был из Эфиопии, и у него было сестра. Вот с ней-то у меня и случилась любовь. И случилась дочка, Ульянушка.

Он говорил о дочери с такой любовью, с такой пронзительной нежностью, что у меня защемило сердце. Нет сильнее чувства, чем родительская любовь. И родитель на все пойдет, лишь бы защитить свое дитя.

— И вот она подросла, — продолжил Птицын свой рассказ, — а как можно жить русской девушке с такой внешностью? Да, она жила с купцом по договору, но теперича у них такая любовь, что их вряд ли кто разлучит.

— Вы не больны часом? — спросил я, тревожась его состоянием все сильнее. — Бледны, испарина.

— Душно здесь, — сказал Птицын, утирая лицо платком.

Душно здесь не было. Мне даже в пальто было не жарко. Впрочем, я все уже понял, оставалось убедиться.

— А что это у Вас? — спросил я, показывая на верхнюю полку шкафа.

— Это гроссбух, — ответил счетовод.

— Дайте-ка его сюда, — попросил я, — не сочтите за труд.

Отказать мне, не вызвав подозрений Птицын, не мог. Но едва он, встав, попытался поднять правую руку, как боль, которую он так тщательно пытался скрыть, все-таки победила. Птицын вскрикнул и согнулся, держась за шкаф и бледнея еще сильнее. Я бросился к старику, спеша поддержать, покуда он не упал, задрал резко рубаху. На животе была перепачканная кровью повязка. Покраснение вокруг раны, да и то, что Птицын явно горел от жара, говорило о том, что началось воспаление.

— О, Господи! — прошептал я, помогая ему опуститься на стул. — Вы почему же к врачу-то не обратились?

— Теперь ее у меня заберут навсегда, — заплакал Птицын. — А я не могу без дочери! Я и так ей всю жизнь сломал. Мадам Де Бо скупила все мои долги, и все, что теперь мне остается, это следовать за дочерью, чтобы рядом быть, чтобы защитить. Я уже думал, что все устроилось, — продолжил он, справившись со слезами, — а здесь опять эта мадам с новым клиентом, сумасшедшим. Грозилась мои документы долговые предъявить, чтоб, значит, меня в яму долговую.

— И Вы договорились о встрече, — догадался я.

— Я правда хотел договориться, — произнес Птицын со вздохом, — но она ни в какую.

Все было ясно, по крайней мере с убийством мадам Де Бо. Я отвез Птицына в больницу и передал доктору Милцу. Тот осмотрел рану и пообещал сделать все возможное. Впрочем, доктор сразу предупредил, что прогноз самый неутешительный. Да я и сам знал, что если при ранении в живот началось воспаление, шансов практически нет. Поэтому, вернувшись в управление, я первым делом выпустил Ульяну и на полицейском экипаже отправил ее в больницу к отцу. Отпустил я и Зуевых. Больше мне от них ничего было не нужно.

Оставалась еще загадка убийства Андрэ. Вернее, я все понял уже, тем более, что доктор подтвердил, что раны на теле Андрэ совпадают с кинжалом мадам Де Бо. Но вот как это доказать? Доказательство, как выяснилось, ожидало меня в полицейском управлении. Едва я вошел, как Евграшин вручил мне пакет, сообщив, что его оставила для меня Анна Викторовна. В пакете был частично обгоревший женский пеньюар со следами крови и записка от Анны, в которой она сообщала, что нашла его в мусоре на заднем дворе гостиницы. Мадам Де Бо пыталась скрыть улики.

Птицын прожил еще сутки, и все это время дочь не отходила от его постели. Когда я заходил взять у него официальные показания, она попросила у меня разрешения уехать, когда отец покинет этот мир. Я не стал возражать. Как свидетельница она не была абсолютно необходима. Ей и так досталось в этой истории, да и во всей ее жизни, и я не стану тем, кто еще сильнее осложнит ее существование.

Анне Викторовне я послал записку с благодарностью за помощь в расследовании. И в конце, в приступе отчаянной храбрости, попросил ее о возможности принести благодарность лично. К моему радостному удивлению, Анна Викторовна согласилась, предложив встретиться в кафе.

Мы выбрали столик в самом углу, чтобы нам никто не мешал. Анна Викторовна была почему-то несколько печальной и как будто уставшей.

— Отдохнуть Вам надо, Анна Викторовна, — сказал я ей, когда официант удалился, подав чай. — Благодарю за ваш тяжкий труд. Вы выкопали истину прямо из золы.

— Да я не устала, — ответила она мне. — Единственное, чего я никак не могу понять, — спросила вдруг Анна с искренним любопытством, — зачем Андрэ было нужно это платье?

Мне стало жарко. Замечательно, господин Штольман, и что Вы станете отвечать? Она что, у дядюшки не могла спросить! Уж он нашел бы слова. И, в отличие от меня, не краснел бы, как девица.