Я уговорил Анну Викторовну поехать домой в полицейском экипаже. Она рвалась остаться с Егором, но как бы мне не было приятно ее общество, я настоял на своем, убедив ее, что смогу позаботиться о мальчике. Ей, после всех треволнений, нужен был нормальный отдых. Он нам всем был нужен. Поэтому, устроив Егора в камере, где ему уж точно ничего не грозило, я отложил допрос Сурина на утро, позволив тем самым и нам с Коробейниковым выкроить хотя бы несколько часов на сон.

Утром я допрашивал Сурина у себя в кабинете. Он все еще тер шею и демонстративно кашлял, хотя доктор уверил меня, что пострадал он не так уж сильно.

— Он сам набросился на меня в моем доме! — заявил господин Сурин, едва его привели в кабинет. — Он ненормальный, все об этом знают!

Я молча слушал его, не перебивая пока. Пусть говорит. Тем легче мне будет потом доказать, что он лжет.

— Что касается моей жены, — продолжил Сурин, — это чудовищная ложь. Ну зачем? Зачем мне было ее убивать?

— Из ревности, — ответил я ему.

— Из ревности к мальчишке?!

— Так Вы ревновали не к мальчишке, — пояснил я. — Вы ревновали к господину Епифанову, которым этот мальчишка время от времени становился.

— Да я к Епифанову даже к живому-то не ревновал! — попробовал рассмеяться Сурин. — Все-то Вы понимаете плоско и пошло, господа полицейские. Арина никогда не любила Епифанова! Она связалась с ним только ради денег.

— Но она искренне оплакивала его смерть, обнаружив тело, — сообщил я Сурину, подстегивая его ревность. — Пыталась разузнать по убийство, поэтому и расспрашивала Егора. Равнодушные люди себя так не ведут. Вы убили ее, — продолжал я, — потому что поняли: любила она все это время не Вас, а Епифанова.

— Вам меня не запутать, — заявил Сурин, — Я ее не убивал. У меня алиби!

— Нет у Вас алиби, — разочаровал я его.

— Я был в Ярославле! — начал закипать он.

— В Ярославле Вы действительно были, — усмехнулся я. — Только вот вечерним поездом вернуться бы не успели. Ярославский поезд опоздал. В тот момент, когда Вы вернулись домой, он еще был тридцать верст от Затонска. То есть приехать Вы могли только трехчасовым, дневным. И у Вас было достаточно времени, чтобы убить жену

И я передал ему железнодорожный табель. Пусть взглянет сам и убедится, что я не затеваю провокацию, и что его алиби на самом деле проверки не выдержало. Это избавит меня от его дальнейших запирательств.

— А вот алиби Вы придумали хладнокровно, — добавил я, чтобы он не вздумал пытаться рассказать мне какую-нибудь сказку про случайное убийство. — Если бы у Вас не было намерения убить Арину, не стали бы Вы закручивать такую легенду и запасаться ненужными билетами.

Сурин сидел, безвольно опустив руки, и смотрел в пол.

— Она начала подозревать, — произнес он. — Мне пришлось…

Он вдруг вскинул голову, взглянул на нас с Коробейниковым.

— Но я не из ревности, господа! — проговорил он взволнованно.

Кажется, Сурина куда больше волновало, чтобы мы не подумали, что он ревновал, чем-то, что его только что изобличили в убийстве. Люди иногда ведут себя весьма странно.

— Так она подозревала Вас не только в покушении на Егора, — сказал я ему. — Она подозревала Вас в убийстве Епифанова.

— А вот это вот, господин Штольман, Вам никогда не доказать! — высокомерно заявил мне Сурин.

Я только усмехнулся. Сегодня утром, когда я пришел в управление, выяснилось, что прошлая бурная ночь принесла маленькое чудо: Егор все вспомнил. Как я и предполагал, он был свидетелем убийства купца. И теперь смог все рассказать в подробностях. Сурин об этом не знал, естественно. Ну ничего, сейчас я это исправлю.

И я попросил провести в кабинет Егора.

Мальчик зашел спокойно и твердо, хоть и не было у него никакого приступа. Тоже чудесное преображение: вместе с памятью к нему пришла уверенность в себе, хотя бы немного. Впрочем, я все равно встал с ним рядом, чтобы он чувствовал мою поддержку и защиту.

— Вам знаком этот человек? — обратился я к Егору официально.

— Знаком, — ответил Егор без малейших колебаний.

— А расскажите, при каких обстоятельствах Вы видели его год назад, — попросил я, глядя на Сурина. Тот при виде мальчика сильно побледнел и только сглатывал нервно.

— Я шел через овраг вечером, — приступил к рассказу Егор. — Когда уже поднимался, то увидел, что мимо оврага идет старый господин. А этот, — он выделил презрительное обращение голосом, — догнал его и ударил ножом в спину. Я испугался, спрятался в кусты и увидел, как этот толкнул того в овраг. И закидал его ветками.

— Да он же больной! — заорал Сурин, прерывая Егора. — Ну кто ему поверит-то!

— Я не больной! — попытался броситься на него Егор, но я успел мальчика перехватить.

— Успокойся, — сказал я, удерживая его.

— Со мной такое больше не случается! — взволнованно сказал Егор. — Я все вспомнил.

— Я знаю, — я успокаивающе похлопал его по плечу.

— Это были Вы! — резко сказал Сурину Егор. — Вы убили того господина. И Вы убили Арину!

— Суд примет во внимание все обстоятельства этого дела, — сообщил я Сурину.

Он понял, что полностью проиграл, и отвел глаза.

Спустя примерно неделю я работал у себя в кабинете, когда дверь тихонечко отворилась, пропуская барышню Миронову собственной персоной. Будто солнышко из-за облаков выглянуло.

— Анна Викторовна! — радостно приветствовал я ее, делая шаг ей навстречу.

— Яков Платоныч! — Анна осветила меня чудесной своей улыбкой. — Ну, что ж Вы не хвастаетесь? Удалось Вам доказать, что Сурин убил Епифанова?

— К сожалению, нет, — сказал я. — Суд не принял показания мальчика. Но по убийству Арины улик оказалось достаточно для приговора.

Я умолк несколько смущенно, не зная, как продолжить разговор теперь, когда дело окончено.

— Как там Егор? — спросил я ее.

— У него все будет хорошо, — уверенно сказала мне Анна Викторовна и улыбнулась. — Я очень боялась, что гибель Арины выбьет его из колеи, ведь он был влюблен в нее.

— Неужели? — спросил я с улыбкой. — Прямо-таки влюблен?

— А Вы не заметили? — удивилась Анна Викторовна. И добавила с насмешливой укоризной: — Яков Платоныч! Не умеете Вы читать в человеческом сердце.

— Несправедливо, — ответил я, делая еще шаг ей навстречу. — Кажется, в хитросплетениях отношений Епифанова, Сурина и его жены я разобрался.

— Умом, — улыбнулась она, глядя мне в глаза. — Не сердцем.

И засмеялась веселым солнечным смехом.

Я любовался ее улыбкой, наслаждался ее смехом и тонул в ее глазах.

Может быть, Анна и права. Возможно, я не умею читать в сердцах людей, как она. Но зато я наконец-то разобрался в своем собственном.

====== Двенадцатая новелла. Инженер. ======

Следующие две недели прошли для меня в бесконечной смене настроений. Я то утопал в светлых мечтаниях, приходя в состояние практически эйфорическое, то становился мрачен, с безнадежностью прозревая свое будущее, а то метался в сомнениях. Разумеется, я видел и понимал все эти приметы, свойственные совершенно особому состоянию. Были они мне знакомы со времен далекой молодости. Правда, я ранее искренне считал, что болезнь эта свойственна лишь юнцам, но, как видно, ошибался. И в минуты просветления посмеивался сам над собой. И все же, нет в жизни человека момента прекраснее восторженной влюбленности. А именно так и можно было назвать то, что я чувствовал. Я был влюблен, как юнец, и наслаждался этим. Причем, по некоторому размышлению, я понял, что влюблен уже давно, как мне сейчас казалось, едва ли не с первого взгляда. Что было несомненной чушью, разумеется. Но водоворот эмоций, захвативший меня, не позволял мне этого осознать. Я видел предмет моих мечтаний во сне и наяву, мечтал о встрече, представлял ее по-всякому. И лишь колоссальным усилием воли мне удавалось не демонстрировать странного моего состояния всем окружающим. Порой я впадал в противоположную крайность и погружался в беспросветное отчаяние, понимая, как мало шансов на взаимность я имею. Между нами стояли годы, и мое прошлое, и даже моя работа. Ну какой прок барышне из хорошей семьи в полицейском, да еще настолько ее старше и с отвратительной репутацией? В такие минуты я становился язвителен и желчен, и, признаюсь, совершенно невыносим. Полагаю, мои подчиненные весьма страдали от перепадов моего настроения, а Коробейников, которому из-за близости ко мне доставалось больше, чем другим, проявлял неприкрытое беспокойство. Кажется, он отнес мою переменчивость в настроении по ведомству переутомления и теперь порой изображал из себя няньку, пытаясь следить, чтобы я вовремя ел или не засиживался на работе допоздна. В минуты меланхолии это вызывало мое раздражение, которое, боюсь, я не всегда давал себе труд сдерживать. В светлые же периоды я лишь смеялся над его стараниями и сбегал от его забот в парк, втайне надеясь на долгожданную встречу. Но, как и положено в подобных ситуациях, небо насмехалось надо мной, и встреч не случалось. То ли мы с Анной Викторовной посещали парк в разное время, то ли она была чем-то занята и пренебрегала прогулками. Несколько раз я порывался зайти к ней с визитом, но каждый раз останавливал себя, робея. Подобная робость была мне настолько не свойственна, что вызывала желание смеяться над собой. Ну, или злость на себя самого, в зависимости от настроения, в котором я находился. Так продолжалось день за днем, и я уже понимал, что не могу вечно оставаться в подобном положении. Мне требовалось сделать следующий шаг и, если не объясниться, то хотя бы приблизиться к предмету моих мечтаний. Кроме того, я тосковал безмерно, лишенный общения с ней, возможности любоваться ею, слушать ее голос, восторгаться улыбкой. Рано или поздно, полагаю, моя влюбленность победила бы мою же робость, и я нашел бы способ увидеться с Анной Викторовной. Но, как обычно бывало в моей жизни, работа вновь вмешалась в мои планы, внося свои коррективы. В один из дней поступило сообщение о том, что в одном из номеров гостиницы обнаружено тело горничной. Все мечты пришлось отложить до лучших времен — меня ждало очередное убийство.