Итачи встал перед ней на колени, обнял её за талию и закричал:

— Это я виноват! Сакура, я виноват! Только останься! Хочешь — обвини меня! Хочешь — я обвиню целый мир? Ты только останься!

Своими резкими, несвойственными ему движениями, психопатскими наклонностями в речи и полной внутренней дисгармонией Итачи напоминал психопата, неизлечимо больного шизофреника. А шизофренией была она — зеленоглазая дурнушка.

Харуно вырвалась из цепких рук Итачи и в мгновение более краткое, чем молния, оказалась в другой части большого зала — возле кровати. Она была напугана. Но испугал её не брюнет, а те чувства, которые она к нему испытывала. А те были противоречивы, непостоянны и сильны. Это напоминало смерч, или ураган, или любой другой природный катаклизм.

Итачи поднялся на ноги, оглянулся и застыл на месте. Чёрные глаза были взволнованы, полны страха и любви. Он окончательно потерял самообладание, распрощался с тем, что называется здравым смыслом. Теперь-то он не сможет ей лгать и прятать свои чувства. Не сможет игнорировать желание прикоснуться к ней, обнять, поцеловать.

— Ты такой же подонок, как и твой брат! — визжала Сакура, надрывая голосовые связки. — И пусть ты не убивал Наруто, но скольких ты убил вместо него?! Сколько, Итачи? КОГО, ЧЁРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ, ТЫ УБИЛ?!

— Отряд АНБУ Сая, состоящий из тридцати мне неизвестных человек. Чоуджи Акимичи, Ино Яманако. Неджи Хьюго. Тен-Тен Такахаши… — с каждым словом Итачи делал шаг к застывшей на месте Сакуре.

А Харуно узнавала имена. Чуоджи — парень с вечеринки. Ино — её подруга. Неджи — парень со званного вечера. Тен-Тен — спутница Хьюго.

— Юкимару, Идате, Казума, Блю, Мукаде, Тобио, Шибуки, Акацучи, Аято, Байу, Ооторо, Кей, Шибире. Я убил Заку.

А это были все те, кто подшучивал над Сакурой в университете: обзывали, шпыняли, подставляли или зло подтрунивали. Всех их Харуно люто ненавидела, но на том всё заканчивалось. Она бы никогда не подумала, что Итачи внимательно слушает каждый раз, когда девушка сетовала на одногруппников.

— Я убил всех тех, кто посмел притронуться к тебе, пока ты работала в забегаловке. Я убил твоего начальника, который закрывал на это глаза и вычитал из твоей зарплаты каждый раз, когда ты пыталась постоять за себя.

До девушки нередко домогались посетители, но Сакура никогда не обращала на это должного внимания. Иной раз она отвешивала хорошего подзатыльника (за это её позже штрафовал начальник), но всерьёз — никогда не задумывалась над расправой. Как говорится: против лома нет приёма.

— Я чуть не убил Сасори, когда он упустил тебя в больнице пять лет назад. Я убил всех, кто так или иначе грубил, обижал или повышал на тебя голос. Всех до одного.

Итачи подошёл вплотную к девушке, но прикасаться — не смел. Он стоял на ступеньку ниже, чтоб Сакуре было хорошо видно его лицо.

— Зачем? — одними губами спросила Харуно и поняла, что чувствует себя в безопасности.

— Я хотел защитить тебя. Хотел, чтобы твои мечты сбылись. Хотел, чтобы ты была счастлива. Я просто… хотел защитить тот мир, в котором ты жила. Оградить тебя от всех мерзостей. Но я облажался. Я круто облажался. Ты увидела кровь и смерть близких. Ты почувствовала на своей шкуре несправедливость и жестокость. Ты услышала крики. Ты стала свидетелем всего того, отчего я пытался тебя отгородить. И ты заслуживаешь покоя, но… я погибну без тебя. Я не могу представить мир без тебя… — на последних словах Итачи совсем стих, а пальцы его руки едва касались бархатной щеки дурнушки.

— Почему?

Учиха несколько долгих секунд молчал, а затем, на той же ноте, ответил:

— Потому что я люблю тебя больше собственной жизни. Всегда любил.

— Все эти пять лет?

— Все эти пять лет.

Их голоса сошлись на едва различимый шепот.

— Любил?

— Любил. И люблю сейчас. И буду любить вечно.

Они, казалось, совсем успокоились и пришли в норму. Вот только теперь ни один, ни второй не пытались замкнуться в себе и спрятать те чувства, которые испытывали. Сакура подалась вперёд и шепнула:

— Я люблю тебя больше жизни, — и впилась в его губы поцелуем. Мягко, не спеша, как будто бы это было нормой — вот так ругаться каждый день, походя во время ссоры на отпетых истериков, а затем обвивать руками сладкие моменты, как обвил талию Сакуры черноглазый брюнет, и переплетаться языками. Словно бы они делали это каждый день — так просто переставать быть адекватными людьми, ломать друг другу психику колкими словами и жизни поспешными решениями, а затем отпускать в свободное падение белое полотенце на её теле и снимать неторопливо с его плеч строгий пиджак. Как если бы это было привычкой — невольно рассыпаться на молекулы от невыносимой боли, а следом — падать на кровать, утопая в шёлковых простынях и мягком матраце, целовать её шею и медленно расстегивать пуговицы на его рубашке.

Тонкие девичьи пальцы перестали дрожать. Доверив своё тело его сильным рукам, она вдруг осознала, что находится там, где её положено — в данном месте и в данное время. Кожа покрывалась мурашками лишь от мысли, что брюнет рядом, а выбившиеся пряди волос щекочут её выпирающие ключицы, на коих Итачи уже оставил красные пятнышки.

Руки Учихи огрубели, и, скользя по коже талии, они наслаждались бархатом и нежностью, изгибами и пластичностью. Сакура не чувствовала ничего, кроме мягкости. Она уже ногами стаскивала с мужчины брюки. Они упали с кровати вслед за другой одеждой на гладкий паркет.

Харуно царапнула плечо Учихи, а следом изловчилась и оказалась сверху, прижимая кисти его рук к бархатному шёлку постельного белья. Взгляды их пересеклись, и девушке довелось увидеть дурман в чёрных глазах Итачи. Это было желание, смешанное с химией любви и дикой потребностью в её имени. Именно его Учиха шепнул одними губами, а следом растворился в поцелуе, которым Харуно, наконец, смогла насладиться. Но ей было мало. Слишком мало…

Теперь Сакура уже не сжимала кисти его рук, а переплетала свои пальцы с его, прижимаясь своей грудью к его. Изгибая спину, как кошка, она сосками проводила по литым мышцам, а плоским животом едва касалась кубиков пресса. Дурнушка чувствовала лоном поднявшееся естество, но не хотела торопить события, как это всегда случалось с Саске.

Губы Харуно скользили по его скулам, подбородку и шее, пока Учиха ласкал её, заставляя дышать чаще и громче. Длинные розовые волосы были мокрыми и падали на ключицы Итачи. Контраст температур заставлял мужчину хотеть возлюбленную ещё больше, восхищаться ею, как не восхищался ничем в своей жизни — даже обыкновенными вещами.

Он едва приоткрыл глаза и заметил медальон, свисавший с шеи Харуно. Это заставило Учих вздрогнуть, снова изменить положение, нависнув над девушкой, и заглянуть в туманные зелёные глаза, полные наваждения и доверия. Кончиками пальцев он коснулся нагретой телом символа.

— Ты его носишь? — чуть слышно спросил Учиха, словно бы и правда был удивлён. Где-то в глубинах своей весьма противоречивой души он знал, что Харуно никогда не подведёт его — не перестанет носить символ её принадлежности к Итачи.

— Всегда.

И они снова встретились поцелуем, провожая уходящий день долгожданным воссоединением тел и сердец. Она царапала ему спину, выгибаясь всё сильнее после каждой фрикции. А он оставлял жуткие засосы на её груди, словно бы клеймил её своею. Пусть люди увидят всё: и разодранную в кровь спину, и красные пятна, переходящие в синяки. Пусть они услышат её крик, срывающийся с губ, и его стоны. Пусть все знают, что Сакура принадлежит ему. Пусть это знает каждый на этой чёртовой прогнившей планете.

А потому Итачи двигался чаще, но не резче. Каждое его движение было плавным и по-своему грациозным. Ведь он ни физически, ни морально не мог причинить Харуно боль. Казалось, это запрограммированно в нём — приносить дурнушке только крики приближающегося оргазма, только смех, вызванный забавным рассказом или веселой шуткой, только слова любви, чтобы брюнет мог и дальше жить… ради неё.