На них налетает сбоку чье-то тело. «Фью» звенит прямо над головами, пронзительно до боли. Короткая, на пределе сил, схватка заканчивается воплем раненого.

Карел кульком оседает на землю, зажимая рукой горло, из которого торчит боевой нож с костяной рукоятью. В серых умных глазах плещется невыносимая мука, они мутнеют, мутнеют…

Иржи отталкивает Отто, склоняется над Карелом и добивает его, избавляя от агонии. Поворачивается к измочаленным в драке охотникам за цветком и рявкает:

— Прочь пошли, кому было сказано! Кто следующий?!

Когда топот пяти пар ног стихает, Иржи выводит в залитый алым светом круг Ирму и Бранку. Отто хочет упасть бездыханным рядом с Карелом, но нельзя. Он поддерживает под локоток Бранку и помогает ей опуститься на колени рядом с телом брата.

— Он… холодный?

— Нет. Пока нет.

Красивая, покрасневшая от работы рука с черточками запекшейся крови вдоль запястья, подрагивая, касается лица Карела и закрывает ему глаза.

Вот и всё.

— Это не всё, ребята, — глухо произносит Иржи.

Они оборачиваются. Колдовской цветок льет мягкий мертвенно-лунный свет. Вокруг него сидят призраки. Младенцы. Есть новорожденные, другим по неделе, по две, по месяцу. У кого лицо синее от удавки, у кого вскрытое горло. Разные. У одного не тельце, а сплошной кровоподтек: от желтого к почти черному. И все призраки — размером со среднего взрослого. Только что пропорции детские.

— Как же это, — лепечет Ирма и дрожащей рукой указывает на малыша с веревкой на шее. С голубоватого личика пусто глядят фиалковые глаза. Пониже удавки качается на шнурке бисерная капелька. — Сестрицы моей кулон…

Иржи рассказывал, что старшая сестра его любушки с год жила в барском доме.

— Ирма, солнышко мое, идем. Ему уже ничем не поможешь, а сестру твою мы придумаем, как вызволить.

— Идем, идем, — повторяет собранная, вдруг очнувшаяся от собственного горя Бранка.

Они с Иржи вдвоем обхватывают белую, ровно мел, Ирму, а Отто встает между ней и призраками, пытаясь отгородить, укрыть.

Голубоватое личико огромного ребенка плаксиво морщится. Он растягивает губы и лязгает игольчатыми длинными зубами. Фиалковые глаза глядят мимо и в самую душу.

Цветок папоротника становится матово-желтым, младенцы ритмично открывают и захлопывают зубастые рты, а Бранку, Иржи и Отто неведомой силой придавливает к деревьям. Ни крикнуть, ни пошевелиться.

Беляночка в нежном сине-лиловом венке стоит одна-одинешенька напротив призрака своего племянника. Будто во сне, медленно протягивает к нему руки, и он подходит. Ближе, ближе. На спине Ирмы смыкаются пухлые, неестественно большие ладони, а сморщенное личико прячется в растрепанных девичьих косах. Плечи младенца вздрагивают, игольчатые зубы стучат мелко-мелко.

А потом наступает глубокая тишина. Колдовской цветок вспыхивает рыжим, скукоживается, чернеет — и растворяется в сизых утренних сумерках. Вместе с ним исчезают призраки. Ирма плавно опускается на землю, сминая листья папоротника, и освобожденные друзья в следующий миг падают рядом с ней.

— Солнышко, милая, ласточка моя! Все хорошо, все хорошо, они пропали, ты цела, — взахлеб проговаривает Иржи, согревая ладони своей любимой.

После он смачивает водой из фляги платок и отирает ее лицо. Отто поддерживает Ирму сзади за плечи, заодно проверяя, в порядке ли спина, а Бранка гладит ее по волосам, осматривая шею и ухо.

От певучего, умиротворенного голоса Ирмы, верно, всех троих прошибает холодный пот.

— Нету имени у племянника моего. Сестрица назвать не успела. Родила его от барина, а тот вскорости и удавил младенчика. Худо удавил, руки у него к такому делу не привычные. Долгонько племянник мой мучился. Ну ничего, отмучился, родимый.

Звонкие утренние птахи суетливо прогоняют ночь.

— А та, справа от него сидела, девочка. Из соседней деревни. Мамку ее свекор к себе на постель привел, покуда сын на заработки отлучался. Мамка не хотела-то, да что поделать? Родилась малютка, а свекор, то есть отец ее… живьем у перекрестка закопал. Не нашенского, ихнего.

— Ну а за ней следом девчушка, у какой глазки широко расставлены. Она уж из нашенских. Помнишь, Бранка, у дяди Владека кошка шибко мяукала? Он говорил, мол, кошку-то змея покусала. А нет, у них внучка его мяукала. Лебезная, страшненькая, мяукала дико. Помстилось им, будто нечистыми порченая. Жреца позвали, уж он гнал бесов из нее, гнал… Она и померла.

— Рядом тоже нашенский, у кого шейка перерезана, а ушки острые. Этого мамка сама… Нагуляла от эльфа. Да ты помнишь, Бранка, мы ее все дергали, мол, не пузатая ты? Она отмахивалась.

— Еще мальчишка, ну тот, что слева от племянника моего был. На прошлые соботки мамка его с любым своим пошла. Крепко его любила, уже до свадьбы согласная была. А как дошло до того, она испугалась. Просила, мол, обожди, потерпи, не надобно. Ну он… осерчал, мол, сама просила, а теперь от ворот поворот даешь? Намотал косу на руку, задрал сарафан. Так и повелось у них… Потом папка еще ей розгами всыпал, как узнал, что она понесла. Знахарка плод вытравливать отказалась, поздно-то, на четвертом месяце. Ну, после родов удавили. Как раз мы его могилку под камнем и нашли.

Тонкий голосок Ирмы журчит ручейком. Ее никто не прерывает. Читают на лицах друг друга: вдруг еще хуже сделаем?

— А тот… какой побитый весь, — голосок ломается. — Тот… он…

Фиалковые глаза тускнеют. Ирма валится на Бранку, теряя сознание.

Приходит в себя довольно быстро, то ли от воды, то ли от запаха трав. Испуганно ойкает и пуще прежнего жмется к подруге:

— Кто они, Бранка, милая? Что за лес вокруг?

Отто с Иржи хватает мгновения, чтобы обменяться взглядами и решить. Бранка понимает их влет, без единого слова. Как видно, сама об том подумала.

— Заплутали мы с тобой на соботки, разве не помнишь? А ребята эти нас нашли, сон наш сторожили. Вот, солнышко встало, и пора нам до деревни. Идем? — она поднимает подругу, старательно не позволяя ей увидеть тело Карела.

Отто с Иржи провожают их до перекрестка.

С той ночи Отто встречается с Бранкой всего лишь раз. Она говорит ему со строгой своей горячностью, что видела всю драку, что не винит его в смерти брата. Просто не может пока. Пока… Она объясняет, гладит его руки, щеки, ерошит волосы. А Отто молчит. Запоминает, вылепливает в памяти своей дорогой образ. Впитывает в себя спокойный туман серых глаз, неяркую — лучиком солнца на лепестке зверобоя — улыбку, тихий теплый голос. Вкладывает ей в ладошку бутылочку с конопляным маслом и прощается.

После Бранку полюбил то ли лекарь, то ли ученый, который остановился у них в доме на ночлег. Выкупил ее из неволи, женился на ней и увез куда-то.

Сестре Ирмы подполье помогло, шантажом вынудило вернуть ее в отчий дом. Саму Ирму родители отдали замуж в соседнюю деревню, а через полгода новобрачные подались в бега.

Ни подробностей той папоротниковой ночи, ни Иржи она так и не вспомнила. А друзья даже не пытались напомнить. Кто знает, какую историю поведал ей избитый младенец? Она тогда в обморок упала. Что если вовсе повредится в уме? Нет-нет, забыла Ирма те ужасы, из которых наверняка лишь половину сумела пересказать — и хорошо.

***

Иржи мягко вытянул его из давно миновавших дней.

— Ты, поди, голодный с дороги? Найти, чем закусить?

— Ничего, брюхо подождет, — покачал головой Отто. — Квасу разве плесни.

Душистый тминный напиток взбодрил, вернул в сегодняшний вечер окончательно.

Солнце посылало в мир последние лучики, и на гончарный двор неспешно опускались сумерки. Глиняный цветок сиял теперь неярко, приглушенно. А все одно — диво дивное.

— Почему теперь, Иржи?

— Оказывается, Ирма с мужем в республику с первых дней свободы перебрались. Он даже маленько повоевать успел. По счастью, обошелся без ран. А позавчера ее младший сын ко мне в ученики явился. Фиалковые глаза как у матери, а вот волос темный, видно, в отцову породу. Славный парнишка. Чую, не рядовым гончаром станет, а настоящим художником. Ну, если не заленится, конечно.