Все, что пониже спины, подчинялось ему не лучше, чем крысы фальшивой да нетрезвой дудке. То есть Отто велел своим ногам идти прямо, а они так и норовили сложить его на первом же приветливом крылечке промеж горшков с геранями. «Без году полтинник, а из седла не вылазишь, ровно юнец какой».

Впрочем, поездка того стоила. Молодняк республиканской армии здорово показал себя в лесах, сам Отто вспомнил былое и разогнал по жилам кровь, застывшую в столичной неге. А кроме того…

Кроме того — случилась встреча. И светлая, что нежный рапсовый мед, и печальная — тихим дождиком по желтеющей листве.

Потому и шел он теперь не домой до подушки, а к другу. Не рассказать, так хоть помолчать рядом.

Со двора гончарной мастерской тянуло привычным жаром. Едким духом остывающих углей, глиной — сладковатой молоченой да свежей ржаной — воском и чем-то будто бы новым. Не полностью, а парой ноток.

Перед глазами заплясали золотистые искорки. Закатное солнце, как и положено, богато освещало бурые глиняные бока и весело играло на рябых, но другой блеск, явно металлический, незнамо что забыл на поверхности керамики. Или с долгой дороги поблазнилось?

Шустро, но чуть подволакивая ногу, из дому вышел Иржи с полным кувшином в руке. Видно, убегался за день, а может, непогода давешняя кости задела. Не страшно. Худо сросшийся перелом, право, такой пустяк для бывшего подпольщика.

— Ты приехал! Как учения?

— Погоди допрашивать. Лучше сам отчет подавай: что за диво? — Отто махнул в сторону стола с переливчатыми изделиями.

— Из десятых рук через третьи рецепт подкинули. Поначалу по типу черной обжигать, а там в опилки да…

Иржи умолк. Отто, не чуя ног, подошел к столу, присел на лавку и тронул воздух у черного, золотисто-розового в лучах заката лепестка вазы.

Глиняный цветок был ровно живой и тут же — не из мира сего. Не на круге, а вручную вылепленный, он красовался то вмятиной, то неровным изгибом, а сиял зыбко, неуловимо. Не чета чистому драгоценному металлу. Упустишь — и поминай как звали.

Плеча коснулось тепло Иржи. Другой, настоящий цветок папоротника забрезжил перед глазами.

***

Трогательно-кривые листочки вьются по краю ворота рубахи. Старшая из сестренок Отто все равно еще мелкая, вышивает плохонько, зато сердечно, и он не променяет эту праздничную рубаху на работу даже самой искусной мастерицы.

— Ну чего, едем? — спрашивает Иржи.

По случаю соботок и он расстарался. Рубаха без вышивки, зато художественно залатанная. На запястье кожаный браслет с глиняными узорчатыми бусинами, материн подарок. Вечно убранные в хвост светлые волосы теперь вольно лежат по плечам, а круглая рожа от улыбки разве что не трескается.

— Едем!

Вместе с другими товарищами они набиваются в телегу и покидают подпольный лагерь.

Не то место, где легко завести семью, да и просто найти пару на ночь. На четырнадцать мужиков — три женщины. Из них две замужние, а еще одна… Нет, ее тревожить никто не смеет.

И где же молодым, здоровым и вполне охочим до ласки парням отыскать себе зазноб, да при том зря их не обидеть? Правильно, в деревнях во время соботок. Не то чтобы в каждом селении жрецы или обычай разрешали незамужним подобные вольности. Но в некоторых — вполне.

Нынче же праздник обещал быть для Отто с Иржи вдвойне волнительным.

Весной познакомились они с двумя дивчинами. С той поры всего три месяца миновало, и виделись-то — на пальцах одной руки сосчитать. Но крепко, ой, крепко душой прикипели. Отто — к высокой Бранке с русой косою ниже пояса и строгими серыми глазами, а Иржи — к беленькой хохотушке Ирме.

Как нарочно, девчата славно дружили меж собой, и Отто с Иржи надеялись. Ну а вдруг? Любушки-то, несмотря на разность характеров, равно горячие, боевые. Такие могут и в подполье за ними уйти. А там: два лучших друга женятся на двух подругах. Бывает ли большее семейное счастье?

Однако нынче в дороге они об том языками не чешут. Ну и товарищи их не дергают. Вроде суеверных людей среди них не сыскать, да лучше молчком. На всякий случай.

До деревни Отто с Иржи идут уже пешком, собирая попутно цветы. Остальные ребята на телеге попылили до соседней.

— Почему зверобой? — удивляется Иржи. У самого в руках целая охапка синих и лиловых цветов: незабудки, васильки, барвинок, цикорий. К фиалковым глазам его Ирмы.

— Неказистый, думаешь? — хмыкает Отто. — А ты вспомни, сколько в нем силушки. Знаешь, мама моя завсегда его больше прочих трав запасала. Вот и Бранка… Ох, и зелье!

Друг весело пихает его локтем в бок.

— А ну признавайся, рыжий-бесстыжий, боишься своей Бранки?

— Есть маленько!

За деревенской околицей поодаль от высоких костров Отто понимает: не маленько.

Селяне уже изрядно распробовали самогона да медовухи, и в хмельных сумерках подпольщики без опаски увели своих любушек подальше от праздничных плясок и шаловливых игр.

Отто выбрал тихое место на берегу затона под защитой тальника, и теперь глядит в черную, почти неподвижную воду, глядит, не смея повернуться к своей Бранке. Зато в ее голосе — ни дрожи, ни страха.

— За венок спасибо. Любы мне такие цветы. Зверобой, порез-трава еще, подорожник, полынь.

Перед смертью не надышишься. Отто бережно сжимает шершавые от работы руки любимой, запоминая, что надо бы подарить ей конопляного или облепихового масла, и шепчет:

— Серьезные цветы, поверь сыну знахарки. Серьезные, как ты.

Ночь почти уж спустилась на землю, и дорогое лицо едва различимо. Но отчего-то он знает, что Бранка улыбается. Скромно, строго, ровно ржаво-желтый лепесток зверобоя ловит солнечный лучик.

— Отто…

Не надышишься.

А провести рукой вверх по тугой икре все-таки боязно, и Отто гладит ниже, обхватывает лодыжку, трет пальцем выступающую косточку, пыльную после хороводов, касается твердой, не привыкшей летом к обуви стопы…

… и аж вздрагивает, услышав непривычно заливистый смех.

— Ай, щекотно!

Не помня себя, он опрокидывает Бранку в траву, наваливается сверху на душистое девичье тело и между быстрыми поцелуями успевает прохрипеть:

— Скажи! Непременно скажи, коли худо станет, коли расхочется тебе…

В кустах трещит. Громко трещит, настойчиво, будто идущему непременно надо, чтобы его заметили. Иржи. Намекает, что скоро явится.

Когда Иржи вместе с Ирмой выходят из тальника, Отто и Бранка сидят рядышком, вполне пристойно держась за руки.

— Ребят, вы уж простите за наш визит, — Иржи осекается и переходит на более привычный для девчат язык: — За то, что помешали вам. Может, из глупости, но меня сомнения загрызли.

— Чего случилось-то? — хмыкает Отто и плечом чует, как подается вперед Бранка.

— Ирма слышала.

— Барин-то наш, балакают, волюшку пообещал тому, кто цветок папоротника сыщет, — скоро проговаривает Ирма. — Вроде блажь, а кое-кто из парней поверил. Вон, Бранка, твой братец Карел собирается, еще четверо али пятеро…

Отто мигом вспоминает все материны слова про колдовской цветок и обрывает девушку, чтобы сразу выведать по делу:

— Почему сегодня?

— Да раздобыли по секрету, будто он раз в двенадцать лет распускается. Нынче и должен.

— Приметы, как искать, знают?

— Плохо разобрала. От перекрестка вроде в лес идти надобно, по мху не на той стороне, по сросшимся деревьям. Ведьмины круги называли, потаённицу. Да разве ж цветет она посреди лета?

Оно конечно, ведьмины круги да сросшиеся стволы поминают в каждой второй байке про волшбу. Перекресток, пожалуй, тоже, но его-то не зряшно. Где, как не на перекрестках, зарывают заложенных покойников?

Встревает Иржи:

— Каждые соботки по всей стране ищут цветок папоротника. Но тут больно много конкретных примет. Отто, мама твоя что-нибудь рассказывала? Сходится?

— Про двенадцать лет сходится. От перекрестка считать — тоже толково, от него всякая нечисть к цветку ползет.

— Нечистая? — хором ахают подруги.

Бранка спрашивает, явно тревожась за брата: