— Лапушка, здравствуй, как ты? Уже покушала?

Вивьен не ответила, полностью погрузившись в игру. Она расставляла игрушки в трех коробочках по принципу, понятному лишь ей одной. Что ж, не страшно. Али, разумеется, уже знал от Герды, когда и что ела его девочка. Просто старался лишний раз вызвать ее на разговор.

Легкие, как пух, каштановые кудри в беспорядке лежали на плечах Вивьен. Она не позволяла заплетать волосы, стаскивала с них любые заколки и ленты, зато не возражала против расчесывания по три-четыре раза в день. Али взялся за гребень и осторожно тронул спутанный локон.

— Али, — малышка заулыбалась, сжала в кулачке деревянную фигурку и юркнула под бок к родителю. Посмотрела на его щеку, почти в глаза, доверчиво спросила: — В парк?

— Маленькая, прости, но сегодня в парк сходить не получится. Я устал и боюсь не усмотреть за тобой. Это опасно. Давай завтра утром? Завтра я не работаю, будем гулять, сколько захочешь.

— Вивьен хочет в парк. Али говорил, — в детском голосе послышались упрямые нотки.

— Амира, мы не можем пойти в парк, — мягко, но чуть настойчивее повторил Али. — Давай лучше...

— Вивьен хочет в парк! — неожиданно высоко взвизгнула девочка. Фарфоровое личико исказила злая, неприятная гримаса.

Случалось, проходили. Перетерпеть и переждать, если выйдет — успокоить лаской. В крайнем случае — позвать Шалома. Али отрицательно помотал головой, но при этом тепло коснулся плеча дочки.

— Парк! — деревянная фигурка со всего размаху проехалась по его лицу. На игрушке остался кровавый след.

— Вивьен!

Хрупкие детские плечи неловко поднялись, стиснутые его руками бойца. Сначала Али держал дочку, просто пытаясь привести в чувство, но мерзкий истеричный крик рвал перепонки в ушах, он тряхнул Вивьен раз, другой, третий... Замер, увидев звериный ужас в огромных карих глазах.

В дверь стучали. Герда.

— Позвать Шалома?

— Не надо, я справлюсь!

Еще не хватало, припрягать полумертвого после двух бессонных ночей чародея.

Али оставил захлебнувшуюся совсем иным, испуганным плачем Вивьен, отполз подальше, зажал подмышками руки. А хотелось отрезать их по локоть. Еще лучше — по шею.

И что делать? Как поговорить с дочкой, объяснить ей всю сложность произошедшего? Что взрослые устают и срываются, но усталость — не оправдание для того, кто причинил боль своему ребенку. Что она не права, ей скоро исполнится пять лет, а значит, она девочка взрослая, должна считаться с другими людьми. Но он не прав еще больше, и плохо, совсем плохо, когда они ссорятся, тем более сейчас, вдали от Марчелло... Али не знал, как донести это до Вивьен, но и молчать не годилось. А потому он просто высказал свои мысли и чувства. Честно, как есть.

— Вивьен не хочет.

— Чего ты не хочешь, маленькая?

— Али нет, Вивьен не хочет.

— Мы редко виделись в последние дни, и ты соскучилась? Поэтому хотела пойти со мной в парк?

— Вивьен не хочет, Марчелло нет.

— Да, Амира, ты права. Без Марчелло совсем не хочется. Тебе. И мне тоже.

Они посидели немного, тесно прижавшись друг к другу, и только когда Вивьен начала откровенно зевать, Али ухватил ускользающее время за хвост. Пришла пора дневного сна.

Он бережно поднял дочку, все еще пытаясь выпросить у нее прощение за свой срыв, опустил на кровать... подумал-подумал и решил тоже подремать. Порылся в сундуке с вещами, отыскал старенькую домашнюю рубашку Марчелло, нырнул в нее и вытянулся рядом с Вивьен. Малышка довольно свернулась в клубок в его объятиях. Да, поссорились. Помирились. Нужны друг другу. Семья как семья.

Знаки пламени висели в изголовье кровати. Как и вчера, и третьего дня, и неделю назад, и в день приезда. Марчелло не возражал. Он жил в доме жреца. Не молился и постов не соблюдал, но и ломать привычки Ансельма не собирался. Даже если эти привычки касались его, Марчелло, временной комнаты.

Как и вчера, в предрассветной тишине на разные голоса перекликались петухи. Как и в предыдущие дни пахоты, тело болело так, что хоть криком кричи. Широкие тягучие зори чередовались с короткими глухими ночами и бесконечными анфиладами похожих друг на друга дней. В каждом из этих дней с привычной дотошностью Марчелло находил новые и новые факты, знания, поводы для размышлений, но деревенское время упорным плугом вспахивало однообразную почву жизни. Шаг, другой, шаг, другой, перед глазами мелькает земля, земля, земля...

На второй день пахоты сердобольный мужик предложил невменяемому от усталости Марчелло накатить самогона. А что? Другие пили, им легчало. Авось, и ему полегчало бы, да только в памяти проступило недавнее.

— Люди-и-и, люди-и-и! Спасите богов ради, папка мамку забивает! — визжит шестилетняя девчушка. Бежит по деревне босая, и ледок после давешнего заморозка звонко хрустит под ее твердыми пятками.

— Да он ее кажен день забивает, — равнодушно бросает сосед, занятый починкой своего плетня.

— Хоть бы забил уже, — откликаются из-за другой калитки.

— Тю! Гнева божьего на вас нет! — раздается третий голос, и двое мужиков таки отрываются от бутылки, хватают топоры и чешут в сторону непутевой хаты.

Ансельм не участвует в споре. Он просит Марчелло прихватить на всякий случай ножи. Может, и будничная ссора, но вдруг дело серьезное?

— Люди-и-и! — девочка, обежав несколько дворов, возвращается к своему.

Когда жрец со своим гостем и двое умеренно нетрезвых мужиков приближаются к двери, из-за нее слышен просто нечеловеческий вопль, слитный, на одном дыхании:

— Папочка-не-пали-мамочку!

В сенях, синяя то ли от холода, то ли от ужаса, стоит на коленях полуголая, в одной нижней юбке, баба. Самогон стекает по ее растрепанной косе, бежит по грудям, впитывается в ткань, в пол. Рядом, прикрывая собой мать, верещит девчушка. Мужик с пустыми, страшными от выпивки глазами, держит зажженную лучину. И скрутить бы его, оттащить прочь от жены и ребенка, да вот мужик — размером с Милоша, а лучина полыхает в локте от облитых самогоном волос женщины.

Но они вчетвером как-то справляются. Мужика вяжут и бросают в некое подобие тюрьмы, жрец долго читает молитвы в доме, лекарь отпаивает мать и дочь успокоительными травами, соседки вызываются переночевать у них разок-другой.

Поздно, ближе к полуночи, когда Ансельм и Марчелло доедают состряпанный на скорую руку ужин, служитель пламени с небесно-голубыми глазами глухо говорит:

— Знаешь, иногда я жалею, что отменили телесные наказания.

Отважная девчушка, которая, не помня себя, защищала мать, чем-то внешне напомнила Марчелло Вивьен, а тут еще недавно пришло тревожное письмо от Али, в котором он рассказал о своем срыве и ссоре с дочкой. Марчелло, зная свою физическую силу, тяжелый нрав и отчаянную тоску по обеим семьям, панически боялся своей реакции на хмельное. Поэтому оставалось после дня за плугом держаться на честном слове.

После того дня, и того, и следующих... Одинаковых, монотонных, как изгибы знаков пламени в изголовье кровати. Прожив большую часть жизни в одной столице и полгода — в другой, Марчелло задавался лишь одним вопросом: почему деревня еще не поголовно спилась и до сих пор не сошла с ума? Свободная деревня, без барщины, побоев, унижений, разлученных по господской прихоти семей.

Из философских бредней его вырвал непривычно звонкий голос Ансельма в горнице. Как будто жрец очень старался не расхохотаться.

— Тебе к лекарю с эдаким надо. Я чем помогу?

— Лекарь, доброго ему здоровья, к Ягне побег, рожает она. А мне в поле идтить... Помоги, помолись, а? Может и пройдет?

Ягной звали ту девушку, которая в памятный вечер приезда не побоялась гордо заявить о праве на жизнь своего внебрачного ребенка. Рожает, хорошо! Вечером поздравят. Но что за беда у соседа?

— Как тебя вообще угораздило? — спрашивал тем временем Ансельм.

— Дык это... прости душу грешную... Давеча к лекарю захаживал. Он в сенцы вышел, а я гляжу — мешочек с травками лежит, слова какие-то. Я ж не шибко читаю, чего-то про силу было.