— Давно ты их маринуешь? — полюбопытствовал Мариуш, и Арджуна с удовольствием отметил ехидные искорки в глазах товарища. Прощание с холостяцкой жизнью явно пошло ему на пользу.
— С полудня. До рассвета их продержать — и пусть возвращаются в замок?
— Пожалуй. Какие новости?
Арджуна пересказал все, что вытряс из своих пленников, и спросил в свою очередь, не деловое, семейное:
— Вы вдвоем по княжеству шастаете. Где маленькую оставили?
— Да они на пару с Радко Болотище потихоньку разносят.
— Вот ведь... А только деревню заново отстраивать начали.
Крынка звучно стукнулась о землю и разлетелась на несколько крупных красивых черепков. Остатки молока быстро впитывались в почву, и лишь маленькая лужица белела в самом большом осколке. Пятимесячная девчушка, которой при первом знакомстве давали никак не меньше восьми месяцев от роду, растерянно округлила ротик и глазела на результаты своего скромного взбрыка. Богдан покачал малышку на всякий случай и обвел взглядом двор. Не с его же спиной вскакивать да каждый пустяк прибирать. Наконец, он обнаружил искомое и зычным голосом извлек правнука из кучи сорняков:
— Радко! Поди-ка сюда.
Ребенок, разумеется, с любопытством косился на глиняные черепки, но покидать свое убежище не спешил. Лукаво блеснул карими глазенками и отвернулся, мол, я не Радко, не меня звали, и вообще, дела у меня тут. Важные.
— Радко, а ну живо ко мне, — тихо и грозно потребовал бывший глава сиротского приюта.
— Фен’ир! — кликнул мальчишка своего рыжего друга и няньку. Ну, чтоб уж не в одиночку страдать.
Пес примчался, кажется, со стройки у соседей, весь в опилках, щепках и с улыбкой от одного лопушистого уха до другого. Вылизал руки двуногому приятелю, цапнул за штанину и коротко гавкнул: чего хотел-то?
— На молоко, — Радко ткнул пальчиком в сторону осколка. Сам взял в руки отбитое горлышко и сокрушенно покачал головой: — Ай-яй-яй, Адель, ай-яй-яй! Низя.
— Адель нельзя, говоришь? — весело фыркнул Эрвин, который принес с общей деревенской кухни поднос с кашей для Богдана и, если повезет, его правнука. Радко поднял к менестрелю невинную, честную и оскорбленную в лучших чувствах мордашку. — Что смотришь, сама чистота? Кто давеча добаловался до того, что миску разбил, а?
— Кто? — удивленно отозвался ребенок и захлопал длинными ресницами.
— Мда. Чудовище лохматое, у тебя совесть есть?
— Неть, — развел руками Радко. Опустил глаза, ровно размышлял о чем, шкодливо глянул исподлобья и нараспев протянул: — Есть.
— Да? А где? — поинтересовался Богдан.
Радко покрутил головой, похлопал себя по бокам, сунул руку в мешочек на поясе, где лежал Златогрив, и взвешенно ответил:
— О туточки.
— Я не хочу даже предполагать, ребенок, что за совесть ассоциируется у тебя с Али, — пробормотал Эрвин — и откинул голову на плечо подошедшего к нему со спины мужа. — Идем на болото?
Всю грязную работу сделали еще третьего дня, когда в деревню наведывались к сыну Саид с Гердой. Оборотица помогла безошибочно найти останки убитых во время бунта в Болотище, а Саида, как и его братьев, когда те еще жили в лагере, частенько использовали в подобных мероприятиях. Всем троим помогал явиться на свет Рашид, и, видно, поэтому мальчики с детства были напрочь лишены страха перед мертвым телом.
Дело в том, что братская могила находилась за пределами обнаруженного Гердой незамкнутого магического круга, а для их целей требовалось подтащить кости поближе. За прошедшие почти четыре года и от воинов, и от мужиков мало чего осталось. Разве по кольчугам отличали одних от других. Молодые и крепкие что телом, что нервами справились бы без них, но Эрвин почему-то не сумел уйти, отвернуться... и теперь старательно рассматривал цветущее, залитое солнечной свежестью болото, вытесняя срочно состряпанными метафорами и сравнениями давешние образы.
— Болото... Ты знаешь, оно в чем-то сродни нам, нашему делу, — заметил Шалом и остановил супруга у края топи. Эрвин присел на корточки, рассеянно тронул мелкие бледные цветки незабудки. Травник опустился рядом с ним. — К нему ведь тоже несправедливы. Сколько презрения в сравнении с ним чего-то темного, дряхлого, худших человеческих черт, в параллелях между провинциальностью, местечковостью и болотом, в паническом страхе перед трясиной, в том, сколько нечистой силы по поверьям здесь обитает...
— Простые смертные не чета тебе, чародей, — усмехнулся менестрель. — Я бы тоже не на всякое болото рискнул сунуться без твоей поддержки. Или они зря боятся?
— Не зря. Но все же обидно. Ведь сколько из него берут. Железо, клюкву, торф, белый мох, десятки растений, которые спасают от хворей... И это лишь то, что нам известно.
— И ты хочешь сравнить эту несправедливость с несправедливостью по отношению к рабочему люду? С тем, что дают они своим хозяевам, которые упрекают их в невежестве и грубости? — Эрвин сорвал тоненький стебель и провел блеклыми капельками цветков по ладони мужа. — Ну и кто из нас двоих поэт?
Они брели, осторожно ступая по сухим кочкам, и тревога, жуткие воспоминания уходили прочь. Солнечный свет вовсю хозяйничал между едва зазеленевшими и вовсе безлистыми, мертвыми ветвями, выхватывал в траве розовые жемчужины подбела, сизые головки фиалок, скромные венчики клюквы, весело играл на поверхности воды, и все это бледное очаровательное безмолвие искрилось и сияло, и манило, манило... Действительно — топь.
— Эрвин? — изумленно охнул Шалом, когда муж внезапно резко остановил его и прижал к себе с недвусмысленной откровенностью. Вместо ответа Эрвин жадно припал к любимым губам.
Кое-как они сумели оторваться друг от друга. В деревню стоило вернуться засветло. Добрели, старательно не соприкасаясь руками, до высокой мертвой ели, у корней которой бил магический ключ. Это прекрасное дерево держалось долго, очень долго и упало, по всей видимости, совсем недавно, во время урагана.
Пока Шалом разжигал костер из особым образом сложенных веточек, пока готовил компоненты ритуала, Эрвин пытался уловить смутный образ, который вертелся на кончике языка и не давал покоя. А потому он не сразу обратил внимание на то, что именно разложил чародей на небольшом деревянном подносе, расчерченном знаками.
Посреди нарезанных корневищ, мелких обломков еловой коры, змеиной кожи и лягушачьих скелетов лежала...
— Шалом? Эта кость — она же...
— Да, из числа прочих эксгумированных костей. Да, ты верно догадался, эти компоненты совершенно точно проходят по разряду черной магии. Но белой магией очень сложно вызвать образы усопших и тем более ими управлять.
В черных матовых глазах не было ни намека на страх, отчаяние или злобу. Лишь спокойное родное тепло.
— Ты не боишься впасть в грех чернокнижника?
— В нашем мире и с тобой — нет, не боюсь. А теперь, любовь моя, помолчи и постарайся держать себя в руках, когда увидишь покойников.
От сладкого запаха фрезий кружилась голова. Или от того, что она предала собственных родителей? Или от того, что не без ее помощи первый, пусть и весьма скромный, замок оказался в руках восставших?
— Я даже не спрашиваю, Марлен, как ты могла... Нет предела человеческому вероломству, — простонал Фридрих и уронил голову на руки. Каштановые с благородной проседью кудри рассыпались по белому кружеву манжет, весь барон, казалось, вот-вот рассыпется, осядет на пол безжизненной грудой изысканных тряпок.
Амалия, которую совсем недавно привели в чувство, тихо рыдала, свернувшись в клубок на тахте у потухшего очага. Камилла сидела подле матери и усердно изображала горе. Отец искренне полагал, что накануне она по доброте душевной упрашивала его впустить на одну ночь опальную тетушку Марлен.
Собственно, так оно и было. Камилла лишь подсказала тетушке, какое вино предназначено для воинов. Остальное Марлен сделала сама.
— Ой, нет предела, — серьезно подтвердила арфистка. — Братец, голубчик, так ты добровольно отдашь мне ключи от своего скромного арсенала и не менее скромной тюрьмы, или мы перейдем к менее ласковым методам? Заметь, это твои люди сейчас маются в сарае, связанные по рукам и ногам. А от снотворного, поверь, им будет очень противно отходить без возможности встать и размяться. Отдашь ключи — мы их культурно посадим под замок, пускай гуляют за решеткой, сколько душе угодно.
