— Ясно. Ты после расскажешь, что случилось? — молчаливый кивок. Али все-таки крепко сжал руки любимого, потные, ледяные. — Еще что-нибудь нужно сделать?

— Али, не мог бы ты... В общем, почти все деньги на лекаря ушли, чтобы маме хотя бы поменьше мучиться. Мы купили не готовый, а... Там доски, на пролет выше. Но мы с Энцо не очень-то...

— Сделаю, — уж что-что, а гробы умели сколачивать почти все фёны. Али собрался было уточнить рост Лауры, но вовремя одернул себя. Решил положиться на свой глазомер художника. Проследил тоскливо, как Марчелло будто с неподъемным грузом на ногах прошел в спальню родителей, а после сам заглянул к Вивьен. Девочка подняла голову, посмотрела мимо, но заулыбалась, признавая своего. — Пойдем во двор, лапушка. Там распогодилось, свежо, славно, и радуга на небе очень красивая. Пойдем, покажу тебе радугу.

За окном давно стемнело, а Вивьен наотрез отказывалась ложиться. Почуяла ли девочка, что произошло в соседней комнате, пока она во дворе играла со стружками, или ей не приглянулась в качестве кровати кухонная лавка, укрытая одеялом? Энцо оказался послушнее, и Бьянка увела в спальню валившегося с ног мужа, уговорив прикорнуть хотя бы на пару часов. Обернулась у двери:

— Рис доваришь?

— Конечно, не беспокойся! Отдыхайте, — живо отозвался Али. Для убедительности отложил в сторону кисть, подошел к очагу и аккуратно помешал ложкой в кастрюле. Если на покупку досок Марчелло еще хватило, то продуктами для поминальной трапезы не озаботились, и Бьянка лишь поздно вечером побегала по соседям да наскребла с миру по зернышку крупы на кутью.

Вивьен в который раз собрала в стопочку миски и принялась разбирать ее, расставляя посудины в ряд. Совсем недавно Гаспар шепотом, боязливо, словно боясь сглазить, рассказывал, что его девочка все меньше времени проводит за своими странными играми, когда уныло, пугающе повторяются одни и те же действия: разложить, собрать, покрутить что-то в руках, потаскать палочку на веревочке из угла в угол. Сегодня Али отметил, что почти весь вечер малышку занимают эти схожие игры. Отвлекать и не пробовал, опасаясь нарушить траурную тишину звуками истерики.

Несколько мазков, и вся поверхность крышки была покрыта грунтовкой. Как раз появилось свободное время, чтобы замешать тесто на пирожки, пока подсохнет.

— Поспишь? — без особой надежды спросил Али у вошедшего на кухню любовника.

— Нет. Папу оставил... он попросил, ненадолго. Вивьен, ты что это полуночничаешь? — Марчелло присел рядом с малышкой, которая как раз поставила последнюю миску в ряду. Карие глаза тускло глянули поверх его опущенного плеча. Синие затянуло блеклой пленкой. В полумраке кухоньки фарфоровое лицо девочки и бледное лицо историка казались масками утопленников. Марчелло осторожно потянул посудину из тонких детских ручек: — Так нельзя. Вивьен, пора в кровать. Мы сейчас наведем порядок, уложим тебя... — короткий звериный вскрик и резкое движение были ему ответом. — Тебе так спокойнее, да? Хорошо, играй. Когда-нибудь устанешь.

— Иди сюда, помоги мне начинку для пирожков приготовить. У вас остались сушеные яблоки?

— Да... Кажется.

Марчелло громыхнул парой кадушек, нашел нужный мешочек и устроился за столом. Глотнул предложенной Али ромашки, старательно отвернулся от гроба и заговорил.

— С мамой Бьянка была, когда она в обморок упала. Бьянка сразу и не подумала, что что-то неладное. Ну, ты знаешь, у мамы случается... случалось. Привела в чувство, попробовала поднять — бесполезно. Заварила шаломовских трав, поднесла к губам... а мама рот раскрыть не смогла. Тут уж заметила, что руки-ноги не от слабости не шевелятся. Послала к нам мальчишку, мы за лекарем... Он диагностировал паралич, водил по голове эльфийским аметистом, сказал, что остались считанные часы. Вот, собственно, и все.

В полном молчании они доделали кутью, выложили на сковородку пирожки, перенесли на лавку Вивьен, наконец-то засопевшую носом в миске. Али тронул грунтовку — высохла. Вскоре на светлой крышке закудрявился первый синий стебель, а на нем расцвела нежно-голубая хризантема. Марчелло тяжело опустился рядом на табурет и глухо обронил:

— А ведь иногда я хотел этого, Али. Думал, вдруг так выйдет лучше для всех? Она бы не мучилась, отец погоревал бы с год и женился бы во второй раз. Если бы на относительно молодой, так, может, и ребенок...

— И теперь ее нет, — прошептал художник, вырисовывая контур диковинного зверя, стилизованного под традиционные изображения Саори.

— Теперь нет, — эхом откликнулся Марчелло. Синие огоньки будто бы вспыхнули и снова погасли. Он стиснул тяжелые кулаки, качнулся вперед, выцедил, с трудом ворочая закаменевшей челюстью: — Сделай что-нибудь, Али. Пожалуйста, сделай с этим хоть что-нибудь. Скажи, ведь оно пройдет?

Из огромных глазищ зверя к его зубастой грустной пасти покатились две синие капли.

— Нет, солнце. Не пройдет, и сделать с этим ничего нельзя. Разве чуть-чуть со временем отпустит, и станет... светлее.

Стены главного здания Пиранского университета превратились в сплошную художественную выставку. Марчелло спешил в библиотеку, чтобы в перерыве между лекциями — он теперь только читал, самому доучиваться было некогда — заглянуть к отцу и пообедать с ним. Джордано после смерти жены постарел разом лет на пять, сделался тише и слабее обычного, и Марчелло изо всех сил старался в вихре бесконечных дел уделять ему крохи свободного времени. Но, как бы он ни торопился, а все же крутил головой по сторонам: со вчерашнего дня в коридоре появилось несколько новых росписей. Вот узнаваемые яркие образы художников из «Лысого кота» и безумный прекрасный лозунг: «Запрещается запрещать!»**** Вот лоскутный человечек с раскосыми глазами, которые появились почти на всех картинах и рисунках Артура после поездки на северные острова. На каждом лоскутке надписи вроде «сын», «студент», «комитет квартала», «университетский комитет», «выпить с друзьями», «признаться в любви», «штурм очередной хреновины». Явно распухшая от такого количества дел голова и счастливая-счастливая дурная лыба во все лицо. Историк невольно улыбнулся лоскутному человечку в ответ. Хорошо, что у этого счастливца нет кусочка, отведенного под пустоту.

На улице у вывешенного на всеобщее обозрение расписания гудела толпа. Трое преподавателей, которые читали по своей инициативе бесплатные лекции для всех желающих, никак не могли поделить аудиторию. Точнее, делили двое, а Витторио пытался робко намекнуть, что и ему тоже надо... Но ведь пытался!

На этой неделе ответственным за распределение аудиторий главного здания был Али. Он беспомощно улыбался требовательной толпе, уточнял что-то у преподавателей, оглядывался на расписание и явно не знал, как угодить всем. Фён вполне мог рявкнуть на нерадивого ученика во время боевых тренировок, хладнокровно дрался и при надобности убивал, но в остальное время из него легче было веревку свить, чем железную колонну выковать.

— Долой расписание! Долой пережитки замшелых порядков старой власти! Не надо нам расписаний — на месте разберемся! — крикнул кто-то, то ли от отчаяния, то ли из-за ссоры с головой.

— Дело говоришь! Смотрите! — другой студент подпрыгнул и ткнул пальцем вверх, на праздничную лысокотовскую надпись: «Свобода — здесь и сейчас».****

Али проследил взглядом за его рукой, вдруг просиял и подтащил к надписи стремянку. В последнее время стремянки, обитавшие прежде у служителей искусства, равномерно расползлись по всей территории университета. Доброжелатель из толпы подал Али уголь, и фён вывел под лысокотовским лозунгом новый: «Твоя свобода — моя свобода!»

У подножия стремянки вновь забурлило и захохотало. Марчелло слабо улыбнулся любовнику, который заметил его с высоты, и повернул в сторону библиотеки. Замер на полпути у красавицы-магнолии, бережно пригнул к себе ветку и зарылся лицом в душистые цветы. Когда мама еще не болела, она смотрела за университетскими аллеями и растениями внутри библиотеки. Эту магнолию она посадила сама.