— Пф! — Кончита щелкнула любовника по носу и ловко увернулась от ответного щелчка. — Если года через два, не раньше. Сейчас вписали в программу сказки, басни, бытовые истории. То, что нашим ученикам близко.

— Не зря ли? — прошептал великан и мечтательно засмотрелся в огонь. В глазах его искрился теплый мед, а рыжие лохмы задумавшегося о чем-то Шеннона отливали древней медью. В мисках остывали остатки до смерти надоевшей фасоли, но в тихом сиянии бедняцкой комнатушки переливались все сокровища мира. Кончита не решалась тревожить любимого, и вскоре он заговорил сам: — Я вспомнил уроки чтения у нас, в лагере Фёна. Наш первый командир был и сам по себе немножко помешан на высокой поэзии, изысканной прозе, а уж вместе с моим дедом они становились воистину устрашающей силой. Конечно, он не пичкал взрослых учеников только этим, но нам, детям, доставалось, порой даже через край. Что скажешь о результате, paloma?

— Он замечательный, — промурлыкала роха, мысленно прилаживая к своему платью орденскую ленту. Еще пару лет назад скромный Милош ни за что бы не обмолвился столь откровенно о собственных достоинствах. Впрочем, гордость тотчас сменилась унынием: — Выходит, мы зря мучились, когда составляли план, ориентируясь на потребности самих наших учеников? Милош! Ну нет бы тебе сразу сказать, что ж ты за человек такой!

— Меня тоже поругай, и я запамятовал, — проявил мужскую солидарность Шеннон, вызывая огонь на себя. — Я ж с тобой еще до лихорадки хотел поделиться, как на моих из сопротивления подействовало изучение родного языка, родной культуры. Да за всей этой суматохой из головы вылетело.

— Нереи под Лимирей поменьше будут, чем рохос под Корнильоном, но ты прав. Лучше пусть золотую пыльцу забвения в оригинале изучают, кто смелый, чем в переводе. Спасибо, мальчики, — Кончита примирительно потерлась щекой о плечо Милоша, хотя он, в общем-то, и не думал сердиться на свою временами пылкую голубку. — А как же ваш первый командир вас к высокой поэзии приучал? Как Хосе, дисциплиной?

— Ну, дисциплина при Кахале была будь здоров, не забалуешь, — любовно рассмеялся Милош. — Но не то главное. У него, когда стихи декламировал, глаза ярче звезд горели, аж самим хотелось узнать, отчего ему так светло, радостно. А когда дедушка Рашид нараспев читал газели, рубаи, касыды, будто прямо перед нами распускались синие с золотыми прожилками цветы, жемчужные струи фонтанов стекали по радужному мостику, коварные красавицы-пери слетали с неба на облачных парчовых подушках, чтобы погубить самого могущественного и справедливого халифа... Да ты сама, Кончита! Помнишь, ты цитировала строки поэмы о нефритовом городе? Там, на развалинах Эцтли. Я же слушал и, кажется, забыл тогда, как дышать.

— Выходит, личный пример, — девушка торопливо заглотила последние фасолинки и кинулась к своим бумагам. Записать весь ворох смутных и волнительных, как прикосновение любимых губ к ямочке между ключицами, ощущений, неуловимых, будто гордый кетцаль, мыслей. Записать, пока они не упорхнули в теплую, черную, наполненную вскриками обезьян и звуками сампоньо ночь.

Утро началось для них задолго до восхода солнца.

— У Китлали воды отошли, — отчаянно зевая, проворчал старик-знахарь.

— Ребенок? — спросил Милош, который с полузакрытыми глазами пытался влезть в рубашку.

— Хорошо лежит, головкой вниз. Ты правильно подсказал. Но бедра узкие, сам видел. Вдвоем вернее.

— Я нужна? — сонно осведомилась Кончита.

— Лишней не будешь.

— Баська, спи, — усмехнулся Милош и почесал приподнявший мордочку клубок на подушке. — Кошку-повитуху муж Китлали точно не переживет.

Миновал мягкий, с ласковыми накатами освежающего ветра рассвет. К полудню тихое серое небо уронило первые капли дождя. На ветку у самого окна слетел изумрудно-зеленый кетцаль. Кончита время от времени, когда молчаливо позволял Милош, отвлекала измученную болью Китлали, обращая ее внимание на все эти мелочи. Ребенок улегся так, как от него требовалось, но, видно, размерами пошел в своего видного отца, а потому всерьез мучил хрупкую узкобедрую маму.

Наконец, глиняную хижину едва не сотряс могучий крик младенца. Счастливая мама, позабыв о своих страданиях, плакала и прижимала к груди мокрый голосистый комочек, молодой папа густо краснел и благодарил обоих медиков, седой знахарь понемногу с облегчением выдыхал.

Его коллеге было не до благодарностей. С чувством острого, как кромка горановского ножа, сожаления, Милош оставил новорожденного в руках матери и поднял глаза на Кончиту. Девушка ответила ему больным сухим взглядом и отвернулась к окну.

— Сеньора Изабелла, миленькая, прошу Вас! — взмолился Дик и от отчаяния расхрабрился настолько, что стиснул в своих маленьких ладонях крепкую женскую руку.

— Да где это слыхано, дурной ты малый, чтобы муж глядел, как жена рожает! Вон, выпей-ка еще текилы и сиди, жди, как порядочному супругу долг велит!

Бывший полковник сеньор Ортега с любопытством наблюдал за противостоянием зятя и тещи и мысленно сам с собой спорил, кто же победит: его суровая упрямая сестрица или внешне покладистый, но на деле не менее упертый паренек из далекой заморской страны. Впрочем, хватило же ему упрямства на то, чтобы добиться руки Каролины.

Когда завсегдатаи «Черного сомбреро» впервые заподозрили, в чью стороны бросает жаркие взгляды новый прислужник гостиницы, обеденная зала загремела от глумливого хохота. На высокую статную Каролину и обычные-то мужчины, начиная с сеньора Ортеги, смотрели, задирая головы, а маленький Дик едва доставал ей до плеча. Правда, самому громкому острослову, который отпустил откровенно похабную шуточку в адрес девушки, тертый в потасовках на «Гринстар» Дик сунул кулаком в зубы. Остальных весельчаков приструнил тяжелый невозмутимый взгляд отставного полковника.

Следующим человеком, чей низкий переливчатый смех огласил спозаранку сад под окнами «Сомбреро», стала сеньора Изабелла. С ней Дик применил совсем иную тактику. Маленький матрос, выучившийся читать и считать уже на каравелле, не мог похвастаться знанием изысканных манер. Зато он осаждал ехидно-неприступную крепость суровой женщины обаятельными улыбками, сердечными беседами и неподдельным вниманием. Через месяц над крепостью реял ослепительно-белый флаг.

Что же до самой Каролины, то девушка зачарованно смотрела на юношу, когда тот отплясывал на праздниках лихую джигу или озорной рил, с открытым ртом слушала его рассказы о драконах, морских коровах и печальных вересковьях далекого острова Шинни и алела от его незамысловатых комплиментов.

— Посолиднее не хочешь ли найти себе пару, дочка? — спрашивала сеньора Изабелла, пряча лукавую усмешку.

— Нет, мамочка, — качала головой Каролина. — Мне с ним... как сказать-то... светло!

Это словечко наблюдательная мать по секрету передала своему брату, и тогда сеньор Ортега в полной мере осознал, отчего так преобразилось «Сомбреро» с появлением маленького веселого парнишки. И дело было вовсе не в его светлых, все еще непривычных в Сорро волосах.

Свадьбу откладывали долго. Решали формальности, связанные с тем, что Дик являлся членом экипажа «Гринстар» и вообще чужеземцем, после надеялись дождаться приезда Кончиты, Милоша и его товарищей, но те намертво увязли в заботах подполья. Пока ждали, Дик постепенно перебрался из комнаты прислуги в комнату Каролины, а там... В итоге венчались влюбленные, когда невеста уж три месяца, как носила под сердцем ребенка. Кузине по-прежнему ничего не сообщали из суеверного страха перед преждевременным раскрытием тайны. Ждали разрешения от бремени.

Дождались. Джон О’Рейли, деловито кивая умной тяжелой головой, заверял будущего отца, что волноваться совершенно не о чем, ребенок ведет себя, как и положено, а фигура Каролины создана была матушкой-природой не только ради услаждения мужских взоров, но Дик не унимался. Уже с полчаса упрашивал тещу пустить его к супруге.

— Дик, я тебя люблю, но выпросишь ты у меня затрещину, коли не отлепишься, — отчеканила сеньора Изабелла.