— Марлен правду о тебе сказала. У тебя доброе сердце, милая, — ласково промолвила Лючия, пожимая дрожащую ледяную кисть девушки. — Ибрахим тоже лишь хорошее о тебе говорил. Говорил, что ты отличаешься от прочих аристократов своей чуткостью, неравнодушием к тем, кто ниже тебя, отсутствием презрения к слугам. Ты даже согласилась поцеловать простого лекаря, его происхождение не было для тебя помехой, верно?

— Ибрахим? Он поделился с Вами? — пролепетала Камилла, окончательно теряясь... И вдруг все встало на свои места. Девушка взяла себя в руки. — Вы — не ромалийская аристократка Лючия, а Ибрахим — не обычный лекарь. Вам обоим что-то нужно было в доме моего отца, и мой обморок в библиотеке — не случайность.

— Да. Что именно, увы, не могу тебе сказать, определенные документы. А Ибрахим... Не сердись на него за то, что он выдал тебя мне. Он не относился к той категории мужчин, которые на каждом углу трепят о своих победах над женщинами. Он... он просто был моим мужем, и у нас никогда не было друг от друга секретов.

— Постойте, Лючия! Не относился? Был? Это значит...

— Его не стало через несколько недель после того, как он покинул ваш замок. Он заступился за крестьян, которым угрожали высокородные подонки вроде твоего братца. Он убил четверых, а пятого — тоже. Ценой своей жизни.

Иссиня-черный шелк изумительных локонов, смуглые теплые руки, медовый взгляд единственного глаза в обрамлении пушистых трепещущих ресниц, мягкие, умелые, умопомрачительно нежные губы, ее тайная, сладкая, запретная любовь. Больше года она обожала мертвеца и всю жизнь почитала насильника. Скольких разрушенных семей стоил ее редкий, сказочно прекрасный янтарь?

Безупречная аристократическая выдержка наконец-то изменила молодой баронессе. Камилла разрыдалась, спрятавшись в объятиях вдовы своего любимого человека.

Пожалуй, эль и вино можно было назвать своеобразными эликсирами равенства. Марлен косилась на гостей за соседними столами, которые в начале вечера щеголяли изысканными фразами, а сейчас мало чем отличались от ремесленников, надиравшихся в кабаке в паре кварталов от «Золотой розы».

Ее же собеседник, преподобный Ульрих отведал совсем иного эликсира и постепенно, отвечая на вопросы родственницы, приближал ее к разгадке тайны неслучившегося сожжения.

— Признаться, милая кузина, наш тогдашний спор с тобой и дорогим Фридрихом заставил меня крепко поразмышлять по дороге в столицу. Ты помнишь, какая была весна, унылая, тоскливая. У меня на душе тоже сделалось тоскливо, когда я вспоминал горький дым костров. В итоге на соборе я выступил с пылом, совершенно мне не свойственным. Вы, сами того не зная, затронули мои сокровенные думы, и я просил собор заменить сожжение заключением если не для магов, то хотя бы для обманутых и заблуждающихся, предоставить им время для исправления. Вместе со мной о том же молили и еще семеро старших жрецов.

— И как, верховный жрец к вам прислушался? Я вот не слышала, чтобы в послании собора упоминалась отмена сожжений.

— Видишь ли, Марлен, — доверительно зашептал Ульрих, и в золотисто-карих его глазах она приметила тот же лихорадочный блеск, что и в глазах Саида, когда того напоили мандрагоровым зельем. — На соборе произошел неожиданный казус. Ты что-нибудь слышала о роннском ужасе?

— Кажется, — арфистка рассеянно покрутила в руках пустую чашку, будто бы вспоминая то, о чем знала и раньше, и о чем во всех подробностях недавно поведала ей Зося. — Лет десять назад в Ронне собирались сжечь ведьму и охмуренного ею мужчину, но в город явились четверо демонов и устроили там резню вместе с сожжением жрецов. Ты об этом?

— Да, — понизив голос до предела, ответил преподобный. — Грядущей осенью как раз исполнится десять лет со дня этого кошмара.

— Вы на соборе решали, как отметить эту скорбную дату?

— Не мы. К нам явился жрец, единственный выживший в тот день. Говорили, что он пролежал в горячке целую неделю, его долго лечили от ожогов, а после он отправился в Волчьи Клыки — замаливать грехи и прислушиваться к богам. Говорят, будто бы он жил аскетом в полном одиночестве в течение восьми лет, питаясь неведомо чем, и обрел силу прорицать и исцелять. У нас на глазах он избавил от головной боли личного помощника верховного жреца.

— Хоть какой-то толк от роннского ужаса. А предсказания ему удаются?

— Пока неизвестно. Но он предрекает нам повторение этого ада на земле спустя десять лет день в день, но не только в Ронне. Он считает, что то было предупреждение, кара богов за чересчур буквальное понимание роли Милосердного Пламени в спасении заблудших душ.

— Пожалуй, неприятно будет, если каждый верующий в Грюнланде свяжет отмену части сожжений с тем, что орден перетрухнул из-за событий десятилетней давности, — с пониманием кивнула Марлен.

— Куда неприятнее будет, если кто-то, вообразив себя орудием богов, попытается самостоятельно осуществить пророчество, — пугаясь собственных слов, добавил побледневший Ульрих. — Поэтому решение и отсрочили до лета, чтобы никто не мог связать между собой эти два факта.

— Логично. Думаю, тебе известно мое мнение. Я рада тому, что часть бедолаг получит шанс выйти на свободу, хотя... какие там еще условия в тюрьмах... — эликсир эликсиром, но откровенно допрашивать кузена не стоило, поэтому арфистка быстро соображала, что бы еще ляпнуть, дабы вытянуть хоть капельку лишних сведений. — Зато воинам ордена, должно быть, приятнее сопровождать осужденных в острог, а не на костер. Воняет меньше, от воплей уши не закладывает.

— Благодаря любезности его величества часть функций воинов ордена возьмут на себя воины короны и городская стража, а освободившиеся средства мы сможем пустить на нужды призрения, — с довольной благостной улыбкой объявил старший жрец.

— Хм. Действительно любезно.

Этой звездной ночью подпольщики могли бы и не разводить костер. На привале и без того сделалось жарко, как в печке. Если по пути в Блюменштадт они разделились, и тени отправились вперед, дабы занять выгодные позиции в соседних с «Золотой розой» зданиях, то обратно отправились дружной толпой и теперь бурно обсуждали раздобытые Марлен сведения.

— А-ха-ха, его величество любезно предоставляет ордену своих собственных вооруженных людей, дабы избавить жрецов от бремени лишней власти! — веселилась арфистка. — Нет, ну каков королек наш! Всерьез занялся объединением страны под своим заботливым крылышком.

— Вспомните указ об отмене жалоб крестьян, — рассудительно заметил Арджуна. — Еще один кирпичик в здании абсолютной власти.

— Да, это лыко в ту строку, — кивнула Зося, выкатывая из углей готовую картошку. — Однако паршиво выходит, ребята. С одной стороны, отмене сожжений мы можем только радоваться. Кроме того, мы верно сделали ставку на то, что стоило добиваться от Фридриха влияния на собор через его кузена, а не на Теодора. В нынешних условиях Теодор пошлет куда подальше своего друга да и все. Крохотный, а все-таки вклад у нас в это дело имеется. С другой стороны, к низшим сословиям беда с другого боку подкатывается, с королевского.

Тени хмуро переглянулись. Марлен выматерилась сквозь зубы — то ли на его величество, то ли на горячую картофелину, об которую обожгла пальцы.

— Ну, не унывайте, мои хорошие, — лукаво подмигнула своим подчиненным командир. Подняла кружку с пряным сбитнем: — Давайте за наших дорогих. За Ладу и Йона. Они погибли в Ронне, но оставили после себя воспоминания, которые до сих пор пугают орден до трясучки. За Кахала, Горана и моего Раджи, вместе с которыми я участвовала в той бойне. А приедем в лагерь — поклонимся Эрвину за то, что тогда он вызвал нас в Ронн. Королевские игры отдельно, а что в тот день мы впервые поставили орден на колени, в этом не сомневались даже на соборе. За Ладу и Йона!

— За Ладу и Йона! — слаженно громыхнули бойцы в ответ.

На черной поверхности реки серебрилась лунная дорожка, а белые головки лилий казались крохотными лунами в ладонях темных широких листьев. Совсем близко заливались лягушки, на берегу, за шелестящей стеной тальника смеялись товарищи у костра. Зося замерла у самой кромки воды, вслушиваясь в звуки и запахи этой ночи.