Впрочем, люди, выкапывавшие из сумок антибактериальные салфетки или протирающие руки антисептиками, ее тоже смущали. Другое дело, что Конан смотрела на них и забывала тотчас же – чужие проблемы ее никогда не волновали.
Наверное, поэтому на нее смотрели с удивлением, когда понимали, что Конан не может поддерживать беседы о чьем-то новом ремонте или перестановке в кабинете – Конан попросту не обращала внимания на всю эту чепуху. Местность она проверяла по-охотничьи лаконично: на предмет возможных укрытий или засад, мельком отмечая, что и откуда на нее может упасть и куда можно в случае чего броситься, чтобы на время спрятаться.
Такие годами вбитые рефлексы мучили практически всех охотников. Без подобного чутья они не имели бы шансов выжить.
Конан сжевала сэндвич и, лишь потянувшись за вторым, вспомнила, что ей надо позвонить Хидану. Вряд ли он еще не в курсе произошедшего, но отзвониться все равно стоило хотя бы за тем, чтобы узнать, не решили ли чего-нибудь в их круге относительно сложившейся ситуации.
Голод снова перевесил, и Конан решила повременить со звонком. Пятнадцать минут ничего не решат.
Рассеяно глядя на причудливую лампу, Конан повертела ее по столу, недовольно скрипевшему всякий раз, как тяжелая конструкция скользила по поверхности, пытаясь понять, каким образом меняется лампочка. Загадка решилась просто – лампочка менялась только посредством насилия. Конструкцию приходилось разбирать, высвобождая из «ветвей» перегоревшую лампочку. Крепления были сделаны так причудливо, что Конан сразу представила себе, как хозяин этого кабинета каждый раз вызывает специально обученного работать с этой лампой «специалиста», который приходит, волоча с собой ящик с инструментами.
Дешевле было просто не включать эту лампу. Конан, всегда любившая практичные, простые и надежные в использовании вещи, в очередной раз задалась вопросом: зачем было покупать такую идиотскую штуку?
В практическом применении от лампы не было бы никакой пользы. Невольно Конан вспомнила уже давно далекие времена, когда у нее в кармане был только скомканный в шарики мусор, а за спиной – маленький оранжевый рюкзачок, в котором сиротливо ютилось несколько некрупных купюр, стащенных из бумажника отчима, и старая потрепанная мягкая игрушка – ежик с блестящими черными глазами и нелепыми гнущимися тряпичными иголками.
Отца Конан помнила очень приблизительно. Внешность его она позабыла в тот же год, когда он вдруг исчез из ее жизни, зато она помнила, сколько силы всегда исходило от этого плотного, жилистого и очень высокого мужчины, рядом с которым мать казалась девочкой-подростком. Правда, парочке грабителей – а они жили в не самом благополучном районе города – ничто не помешало воткнуть нож ему в бок.
Почти сразу же после исчезновения отца Конан на время лишилась и матери. Тогда она мало что понимала и правила игры освоила много позже, поэтому помнила только, что мать тоже исчезла, а она сама оказалась во вполне приличном, впрочем, детском доме. Конан была альфой, а с ними всегда обращались лучше, чем с омегами, оказавшимися в похожем положении.
Ее мать была из диких – отец, как Конан позже выяснила, был одним из тех экспериментаторов, который, будучи гражданским, решил взять в жены пойманную охотниками дикую, а не какую-нибудь приличную городскую омежку.
Все это Конан выясняла постфактум, едва ли не после своего совершеннолетия. После смерти отца мать забрали в Гильдию, и ребенка ей могли вернуть только после следующего брака и с согласия новой пары. Не то чтобы мать настаивала, впрочем. Конан вообще поражалась тому, что ее мать была оборотнем – по поведению она больше была похожа на перепуганную мышь, никогда не спорила и прикрикивать себе позволяла только на дочь – и то пока она была слишком маленькой, чтобы дать отпор.
Новый супруг из детского дома Конан все-таки забрал, несмотря на то, что мать в принципе была даже и не против того, чтобы она там осталась. Самой Конан иногда казалось, что так было бы лучше для них всех. Но все случилось как случилось.
Альфы, не связанные родством, редко ладят действительно хорошо, когда вынуждены существовать на одной территории. Конечно, они прекрасно жили в городе, напарники в Гильдии считались почти родней, но по факту – им никогда не приходилось жить в одном доме, разбираться с хозяйством (или «территорией», как назвали бы это более грубые, но меткие специалисты) и вообще соревноваться за что бы то ни было. В таких условиях сохранять хорошие отношения было легко.
У Конан же и отчима отношения не заладились с самого начала. Чужой альфа, заявившийся в ее дом (который им оставили ввиду отсутствия других родственников у отца, кроме Конан, наследовавшей имущество по закону), отнявший у нее окончательно мать, ей категорически не нравился.
Ее злило в нем абсолютно все – от привычки постоянно кашлять, прочищая горло, до манеры оставлять чашки с недопитым чаем в комнатах. Мать ничего не предпринимала, даже видя, что новый муж и дочь скандалят день ото дня. Самой Конан в то время было лет семь или восемь, и ругалась она хоть и по-детски, но с уже явно выраженными повадками альфы, пытающегося отбить свою территорию у чужака. Отчиму было на это глубоко наплевать. Он, пользуясь «отеческим» правом, огрызался на нее и периодически поднимал на нее руку – несильно, правда, и не на видных местах.
Поначалу пытавшаяся найти помощи хотя бы у матери Конан несколько месяцев терпела, а потом собрала в подаренный когда-то отцом рюкзачок пару футболок, чистые джинсы, стащила деньги у омерзительно храпящего на весь дом отчима и сбежала из дома.
Идти ей было некуда, родни у нее не было, и ей было всего восемь лет. Смешавшись с толпой ехавших в соседний городок на экскурсию детей, она уехала из осточертевшего города, в котором родилась, и осталась бродяжничать в этом самом соседнем городе.
В крупных городах бродяг не было вообще. Здесь у каждого проверяли документы, и место жительства, как следствие, имели все.
В мелких и никому не интересных городах жизнь была не такой уж и благополучной. Омег, впрочем, среди бродяг в любом случае не было – допускать оборотня, который в перспективе может вырезать все население, в город, никто не рисковал. Зато бездомные, нищие и голодные были в таких городках в избытке.
Первые месяцы оказались самыми тяжелыми. Конан, привыкшая к приличной домашней жизни, оказалась на улице без ничего. Тех денег, что она стащила у отчима, хватило на пару недель – она покупала дешевые булочки, по вкусу (да и по виду) больше похожие на губку для мытья посуды, и обходилась водой из-под крана, когда удавалось проскользнуть в туалет в какой-нибудь забегаловке.
Девчонка, бродящая без родителей, никого не напрягала. Ее только раз остановил патрульный – и то проверить, не оборотень ли она. У нее не спросили даже имени, и, посветив фонариком в глаза, благополучно отправили восвояси.
Когда кончились деньги, Конан открыла для себя другой способ добывать еду. Она держалась поближе или к открытым лоткам, где у зазевавшегося продавца можно стащить яблоко покрупнее или, если повезет, выручку, или же к детским площадкам – сердобольные мамочки, по большей части омеги, голодного взгляда «детеныша» выносить не могли и обычно покупали ей что-нибудь по мелочи, а то и приглашали переночевать на пару ночей.
От тех же мамочек Конан периодически получала условно новую одежду, из которой вырастали их собственные дети, и возможность нормально помыться. В грязи Конан, впрочем, никогда не жила, стараясь мыться хоть в тех же туалетах, закрывшись на задвижку, хоть под дождем.
В холода получить приглашение в чей-нибудь дом было проще, и Конан этим беззастенчиво пользовалась, раз и навсегда усвоив, что для собственного выживания можно делать все, что угодно. Правила имели для нее смысл только тогда, когда их можно было выполнять без риска сдохнуть в канаве.
Она провела на улице два года. К десяти годам она уже знала всех бродяг в округе, а они знали ее, хоть никогда и не общались. Конан предпочитала держаться особняком и отвечать только для себя. Единственным человеком, с которым она общалась, был Яхико – совсем молодой на вид мужчина, которого Конан сначала приняла за подростка – настолько хилым и хрупким на вид он был. В итоге, правда, оказалось, что ему было двадцать три, он был бетой и, ко всему, болен какой-то неизлечимой болезнью, название которой Конан не запомнила. Когда Конан случайно наткнулась на него в единственной не разрушенной до конца (здесь сохранилась крыша, зато не было пола, и все поросло густой травой) комнате заброшенного дома, он был уже осунувшимся и бледным, как полотно. Ярко горели только его рыжие волосы.
