— Как и некоторое количество крови, — говорит Регина. — Мы до последнего надеялись, что ты умрешь, поэтому и пришли сюда.

— Да, мы отказываемся ходить на твои перфомансы, где нет риска для жизни.

— Если риска для жизни нет, это уже и не совсем перфоманс, особенно для того, кто само свое тело представляет объектом искусства, — тянет Юстиниан. Он не спеша, тоже словно бы под взглядом камеры, начинает одеваться.

— И, кстати, я тебе не подруга! — говорит Офелла. — По крайней мере, теперь!

— Жаль терять кого-то столь гениального! Не переживай, Офелла, я за все заплачу!

Но Офелла его не слушает, она выходит из кабинета, затем возвращается, чтобы запереть шкаф, с лязгом захлопывает дверцы, проворачивает ключ, и так же зло уходит. А Юстиниан продолжает говорить, словно ничего не произошло.

— Рассредоточение восприятия, распад, изощренная и извращенная чувственность, и отсутствие смысла, не-смысл, должны стать приметами времени! Пустота! Наше общество, это полая внутри стекляшка, мы можем смотреть только на блеск, потому что в ней нет ни единой дыры, чтобы заполнить ее чем-либо, и ее нельзя создать, потому что это будет разрушением объекта!

— У него опять шизофазия, — говорит Регина.

— Может, он много крови потерял? — спрашивает Ниса.

— Не переживай, он с детства такой.

Мессала каким-то незаметным, почти волшебным образом оказывается рядом с Нисой, а я и не замечаю. У меня получается дилемма: стоит мне говорить, что Ниса — моя девушка или нет?

Мессала протягивает Нисе бутылку, свет лампы тонет в зеленоватом стекле самым гипнотическим образом, я склоняю голову набок и смотрю. Ниса мотает головой, потом прикладывает руку к губам и будто смахивает что-то. Жест выходит быстрый, какой-то автоматический. Может быть, в Парфии таким образом собеседник обозначает, что принадлежит к народу, который пьет совсем иное вино, а может быть так делают трезвенники, которые не хотят лишних вопросов.

Юстиниан выхватывает бутылку из рук Месаллы.

— Девушка явно против, не стоит настаивать.

Он прикладывается к бутылке с энтузиазмом, мерные движения его кадыка говорят о жадности, с которой он пьет. Бутылка после общения с Юстинианом оказывается пуста.

— Я избавил тебя от лишних неудобств! — говорит он Нисе, а потом обнимает меня за плечо, прислоняется, будто мгновенно опьянел. Одежда на нем такая же броская, как слова, которые он употребляет и действия, которые предпринимает. Лакированные красные ботинки с острыми носами, узкие штаны с дырами на коленках, созданными и не естественным ходом времени, и не промышленным способом, как дань моде. Юстиниан просто самым некрасивым образом кромсал свою одежду, так что выглядела она вовсе не порванной, а прямо-таки покалеченной.

Я уверен, что и это должно о чем-то важном для него говорить. Проблема у Юстиниана одна, и состоит она в том, что кроме Юстиниана на его языке не говорит ни один человек в мире, поэтому, когда он пытается что-то сказать, то делает это экспрессивно и преувеличено ярко, как люди во время игры в шарады.

— Сколько времени прошло с нашей последней встречи, лучший друг? Впрочем, нет, не отвечай.

Он делает театральную паузу, чтобы проследить, что я не отвечу.

— Время, — продолжает Юстиниан. — Это конструкт нашего сознания, конвенциональная договоренность о подчинении нашей жизни направлению увеличения энтропии.

— Что ты несешь? — не выдерживает Ниса.

— О, началось. Лично я хочу успеть нажраться до того, как он дойдет до онтологической несостоятельности языка.

Мессала тянет Регину за руку, и она с пьяной пружинистостью поддается. На руках у Регины перчатки, скрывающие когти, как у всех ведьм. Она носит их не потому, что стесняется своей народа и богини, а потому что оружие принято носить скрытым, а не размахивать им на каждом шагу. Регина может оцарапать кого-то и проклясть, и даже если царапина будет пустяковая, последствия могут быть оказаться чудовищные. Тот бывший сенатор, которого оцарапала моя учительница, до сих пор умирает от опухоли мозга, а трое его детей, один за одним, погибли в течении нескольких лет. Но и учительница многим пожертвовала. Мне всегда было жалко того человека, но папа рассказывал, что он был злым, прилюдно оскорбил Дигну и велел ей убираться из города вместе с младенцами Региной и Мессалой.

— Мы за добавкой. Если наткнемся на бормотуху, купим ее тебе, Юстиниан, художник должен страдать!

— Подите прочь, вы не достойны видеть страдания художника после триумфа.

Ниса смеется.

— Ты очень странно говоришь. Я вроде как учила ваш язык, даже знаю всякие крутые слова типа "прикольно" или "зашибись", но ты говоришь не как…

— Все?

— Ну, не как кто-нибудь психически здоровый.

Юстиниан склоняется ко мне, от него пахнет вином, шоколадом и машинным маслом — его любимый антипарфюм.

— А она мне нравится! Ты ее сюда привел, чтобы она мне понравилась? У тебя получилось, Марциан!

Юстиниан вдруг встает на колени, глаза у Нисы делаются круглые, изумленные и будто бы еще более желтые.

— Я благодарен всем богам, своим и чужим, за то, что сегодня вижу такие изумительные глаза. Стоит умереть за этот взгляд!

Он и не знает, как легко за этот взгляд умереть. Я потираю ранку под воротником, совсем крохотную и немного болезненную. Мама бы сказала брать с собой антисептик.

Ниса делает шаг назад, смеется.

— Ты глупый такой.

— Я был глуп до этого момента, потому что мнил истинную красоту пощечиной от гиперурании, приветом из областей невообразимого света! Но теперь мне ясно, что красота вызывает не только боль от невозможности сделать ее всеобщей или абсорбировать ее, красота вызывает счастье, радость от соприсутствия и соприкосновения с ней! Спасибо тебе, прекрасная незнакомка.

— Меня Ниса зовут, я уже говорила.

Она не то что бы смущена, а скорее безмерно удивлена.

— Юстиниан, мне нужна твоя помощь, — говорю я осторожно. — Это прямо важно.

Он отмахивается от меня.

— Не мешай, я взглянул в глаза, которые ответили на все мои вопросы. Незачем больше жить! Я познал высшее счастье, а время заберет у меня его. Если не повторится миг, когда я увижу эти глаза, лучше я не буду жить вовсе!

В руке у него загорается еще более яркий, чем во время перфоманса нож, он прижимает его к своей шее, и я вижу, как с шипением плавится кожа, и как выступает кровь. Я вцепляюсь в его руку, чтобы оттащить нож от его горла.

— Ты точно больной, — говорит Ниса. — Прекрати, можешь смотреть на мои глаза, чокнутый! Он из вашего народа, Марциан?

— Нет. Хотя я до сих пор поэтому удивлен.

Рука Юстиниана расслабляется, нож вспыхивает, обдав мне пальцы жаром, и пропадает. Юстиниан поднимается на ноги, говорит:

— Я помогу этому человеку, если только смогу посмотреть на тебя еще хоть немного! Я костьми лягу, но сделаю то, что он просит!

— Я твой лучший друг, Юстиниан.

— Заткнись, Марциан! Дружба ничто перед очищающей силой красоты. Я экспериментировал с безобразностью, ненавистью, печалью, смертью, но никогда с настоящей красотой! Мне нужно вдохновение.

— Хорошо, хорошо, а теперь меня послушаешь?

В Юстиниану вот что странно: он с одной стороны правда верит во все, что говорит, а с другой стороны все мысли его оформляются как-то нарочито, пародийно или, как бы он сам сказал, китчево, словно он и над собой со своими претензиями на гениальность, смеется.

Он разворачивается ко мне, у него опять отчаянные глаза, только что не влажные от слез. Я говорю:

— Мой папа очень страдает. Ему нужна помощь. Я люблю своего папу.

Я не мастер объяснений, и если в голове я все время думаю запутанными и длинными фразами, то говорить так не получается.

— Я боюсь за него и за мамочку, и за Атилию. Мне нужно найти бога, чтобы бог исправил моего папу, сделал таким, какой он был.

— Так попроси своего бога. Ваш, я слышал, может что угодно сделать, если настроение будет. Вложи всю душу, сердце свое открой, и он осенит тебя, потому что мы зависимы от тех, кого мы спасаем!