Они выходят на набережную у северной оконечности длинной колоннады. Уэллс останавливается, прочищает трубку над урной и достает из кармана жестянку с табаком. Пес мочится на урну, задирая лапу почти вертикально и балансируя, как заправский эквилибрист. У него лоснящаяся бело-рыжая шерсть, глаза навыкате и короткая, на редкость уродливая морда. При взгляде вверх из-под мохнатых ушей он напоминает Уинстона Черчилля в парике а-ля Морин О’Хара.
– По твоим словам, ты меня разыскивал, – говорит Уэллс. – Не припоминаю, чтобы видел тебя в кафе до этого вечера. Ты живешь где-то неподалеку?
– Мы с приятелем ночуем в заброшенном доме на Хорайзон-Корт. Приехали сюда три недели назад. А до того работали на плантациях в Риверсайде.
– Но сами вы родом не из Риверсайда, я полагаю.
– Нет, сэр. Мой приятель – мексиканец-нелегал, а я приехал из Бруклина.
– Из Бруклина? Далеко ты забрался от дома. А сколько тебе лет, могу я спросить?
– Шестнадцать.
– Родители знают, где ты находишься?
– Отца убили в Корее, а мама умом тронулась, так что меня дома никто не ждет.
– Очень жаль это слышать. В каких частях служил твой отец?
– В Седьмой пехотной дивизии. Воевал с япошками на Окинаве, потом с филиппинцами. Пошел на сверхсрочную и погиб осенью пятьдесят первого.
– Уверен, он был храбрым солдатом и любил свою страну.
– Да, он был храбрым. И ему нравилось служить в армии. А насчет любви к стране он особо не распространялся.
Уэллс улыбается, сжимает зубами черенок трубки, чиркает спичкой, дает ей разгореться и прикуривает, кругами водя огонь над вересковой чашечкой. Когда табак разгорается, он выбивает трубку и начинает наполнять ее снова.
– Я тоже служил в армии, – говорит он. – Был в Анцио летом сорок четвертого. Но я занимался канцелярской работой – я ведь бухгалтер по профессии – и обычно находился далеко от передовой. Был очень рад, когда война закончилась. Мне она совсем не по нутру.
Он поднимает взгляд от трубки и щурится.
– А ведь я встречал тебя однажды еще до кафе. Ты жонглировал картами на набережной.
– Было такое дело.
– Я выиграл у тебя доллар.
Стэнли стыдливо опускает глаза.
– Вы очень умно сделали, прекратив на этом игру, – говорит он. – Я никому не уступаю больше одного доллара.
– Э, да ты настоящий игрок! – говорит Уэллс. – Ты живешь за счет мастерства и удачи. Черт побери, как я тебе завидую! Это было одной из моих романтических фантазий с юных лет. Я мечтал быть игроком на больших речных пароходах. В белом льняном костюме и с дерринджером в кармане.
– Вы неверно обо мне судите, мистер Уэллс. Та игра на набережной была чистой воды надувательством. Мне, конечно, случалось перекинуться в картишки по-обычному, но я уж никак не профессиональный игрок.
– Ты он самый и есть, – настаивает Уэллс. – Без сомнения. Ты можешь в любой момент контролировать карты, но ты никогда не знаешь наверняка, что думает и как поступит другой игрок – твой оппонент, которого ты хочешь надуть. То есть даже при заведомой форе ты все равно полагаешься на удачу. А это и есть главное свойство азартных игр, не так ли?
Стэнли задумчиво морщит лоб.
– Пожалуй, – соглашается он.
Уэллс снова раскуривает трубку, неторопливыми взмахами кисти гасит спичку, бросает ее в урну и задумчиво смотрит в пространство, делая несколько затяжек подряд. Потом вынимает трубку изо рта и указывает черенком в направлении зала игровых автоматов на ближайшем углу.
– Это может тебя заинтересовать, – говорит он. – Все эти здания вдоль набережной были построены в тысяча девятьсот пятом. Тогда только начали прокладывать бульвар Эббот-Кинни. С той поры их не перестраивали и не ремонтировали – запустили до безобразия, как говорят в таких случаях, – но и сейчас еще можно получить представление об их прежнем облике. Например, в архитектуре аркад заметна смесь византийских и готических мотивов. Если не ошибаюсь, выполнено в стиле Бартоломео Бона. Ты не против сейчас прогуляться до Виндворда?
Собака теперь бежит впереди, натягивая поводок, словно знает дорогу. Туман обволакивает уличные фонари, под которыми кое-где виднеются сгорбленные фигуры бродяг. Через два квартала Стэнли замечает пятерых «псов», от нечего делать играющих в ножички на песке. Некоторые лица кажутся ему знакомыми: то ли по встрече в кинотеатре, то ли по преследованию на улице. Они также его узнают и выкрикивают оскорбления, однако не нападают, и Стэнли с Уэллсом проходят мимо, причем Уэллс даже не поворачивает головы в их сторону.
Когда левее показывается павильон «Мост Фортуны», Уэллс оживляется и машет рукой в сторону его заколоченных окон.
– Ты выбрал удачное место для старта, – говорит он. – Можно сказать, историческое. Как раз отсюда начинал свою карьеру Билл Харра. В тридцатых это заведение пользовалось большой популярностью. Там играли в бинго. Ты знаком с этой игрой?
– Не особо. Название слышал, но сам никогда не играл.
– Так я и думал. Бинго тебе и не подходит, честно говоря. Это весьма странная игра. Непривычно «авторитарная», если сравнить ее с другими азартными играми. Ты платишь деньги, берешь карточки, а потом остается только сидеть, слушать голос ведущего и ждать результатов. В конечном счете ты просто принимаешь то, что выпадет на твою долю. Впрочем, это не так уж и странно, если учесть, что история бинго тесно связана с историей итальянского государства. Как бы то ни было, несмотря на принцип «довлеющего авторитета», положенный в основу этой игры (или как раз из-за этого принципа?), муниципальные власти Лос-Анджелеса ее решительно невзлюбили. Тогда Билл Харра перенес свою деятельность в Неваду и там уже развернулся по полной программе. Его примеру вскоре последовали и другие. Мафиози Тони Корнеро, чьи плавучие казино курсировали вдоль этого побережья, в тех же тридцатых открыл самый большой игорный дом в Лас-Вегасе. Ты бывал в Неваде, Стэнли?
– Не уверен. Возможно, я через нее проезжал.
– Я бывал там довольно часто. По делам, сразу после войны. Ты в курсе, что когда-то вся территория Невады была покрыта громадными озерами? Я бы даже сказал: внутренними морями. Это было в эпоху плейстоцена, то есть совсем недавно с геологической точки зрения. А теперь Невада – это сплошная пустыня. Куда же подевались все эти озера? Может, когда-нибудь они появятся вновь? Давай-ка свернем здесь.
Они срезают путь через портик отеля «Сан-Марко» и, удаляясь от берега, проходят мимо нескольких магазинчиков, ресторана, ларька хот-догов, журнального киоска. Все они уже давно закрыты и погружены в темноту. Подсвеченные часы над входом в хозяйственный магазин показывают без малого час ночи. Впереди, под неоновой вывеской «ИИСУС СПАСАЕТ», движется какая-то фигура: то ли очень крупная собака, то ли человек на четвереньках. Стэнли не успевает это выяснить до того, как фигура исчезает в тени.
– Так с какой целью ты приехал в Лос-Анджелес? – спрашивает Уэллс.
Стэнли уже решил, что будет неразумно сразу выкладывать всю правду – во всяком случае, до тех пор, пока он не подберет верные формулировки для вопросов, которые хочет задать Уэллсу.
– Просто ветром занесло, – говорит он. – Путешествовал по стране, оказался здесь, ну и подумал, что будет неплохо вас найти.
– Очень польщен таким вниманием. А где ты раздобыл мою книгу?
– У одного знакомого в Нижнем Ист-Сайде.
– В Манхэттене? – говорит Уэллс. – Это само по себе примечательно. Ты знаешь, мы ведь напечатали всего три сотни экземпляров. Около сотни до сих пор лежит у меня на чердаке. Интересно, какими путями эта книга попала в Нью-Йорк?
– Я нашел ее среди кучи барахла в доме одного парня, который перед тем уплыл на остров Райкерс. Там было много всякой поэзии. Но поскольку он сейчас мотает срок за перепродажу краденого, вряд ли удастся выяснить, как он раздобыл эту книгу.
– Возможно, ему приглянулось название.
– Может, и так.
По кольцу гоняют полдюжины «харлеев», и рев их двигателей вынуждает Стэнли и Уэллса замолчать. Уэллс направляется в обход против часовой стрелки; при этом собака, понурив голову и прижимая уши, забирает правее на всю длину поводка, дабы держаться как можно дальше от этой ревущей вакханалии.
