Флай предвкушал развлечение, ноздри его затрепетали, адреналин вознесся по венам огненным фонтаном. Кончиком иглы старик слегка взъерошил волоски на животе мыши. Та слабо пискнула; старик улыбнулся. Игла скользнула к мышиному горлу, слегка прикоснулась и медленно, плавно пошла вниз. Экзекутор словно бы разделял мышь на две половинки, хотя игла чуть трогала маленькое тельце, не впиваясь. Это длилось с минуту – мышь ощущала холодный острый предмет, медленно ползущий по коже; все ее слабые силенки шли на то, чтобы унять бешеное дыхание. Она испытывала муку от невозможности освободиться, стряхнуть чуждый холод острия.

«Мышь явно чувствует себя некомфортно», – улыбнулся Флай. Но смех его угас при взгляде на лицо старика: впечатанная накрепко полуулыбка, отвратительная, как вонь грязных носков. Старик отнял иглу от тщедушного мышиного тельца, помедлил, затем быстрым и точным уколом вонзил иглу в живот. Мышь вскрикнула. Старик снова убрал иглу, выждал мгновение, затем проделал серию уколов – один, два, три. Мышь пискнула несколько раз, обреченно, тоскливо, как всхлипнул бы расстроенный ребенок. Научный работник помедлил еще, явно предоставляя зверьку возможность отдохнуть от внезапной боли и предчувствовать новую муку. Легким, небрежно-расчетливым движением всадил иголку в ухо жертвы, пригвоздив к деревянной подставке; появилась капелька крови. Мышь судорожно вздохнула в ожидании следующих терзаний.

Наклонившись к диктофону, старик произнес: «Начинаю запись испытуемого номер 44», и включил второй диктофон, из которого внезапно раздался отчаянный вскрик, идущий словно из глубины души истерзанного, замученного существа. Мышь на столе билась мелкой дрожью, лапы дергались и вытягивались, будто ее тянул в разные стороны невидимка. Мышь начала кричать. На фоне нечеловеческого визга, несущегося из динамика, ее голос короткими настойчивыми толчками безумия вбивал гвоздь в остекленевшее пространство лаборатории; казалось, что бюретки не выдержат такого темного надрыва и разлетятся на острые слезки.

Удовлетворенно кивая головой, как китайский болванчик, старик достал из ящика стола скальпель и зажигалку. Флай, нахмурившись, неслышно выскользнул из комнаты; он не мог пожаловаться на свои нервы, но присутствовать на экзекуции ему не хотелось: методичное превращение живого существа в фарш было ему скучно и казалось нерациональным, хотя… кто их разберет, умников чертовых.

Вернувшись в свою кладовку, Флай принял привычную позу смирения-пульсации, так что колени легли на плечи, а оттопыренные закостеневшие пальцы ног упирались в стену, желудок бесследно провалился. Любой, кому вздумалось бы заглянуть в кладовую, решил бы, что там лежит манекен либо дьявольски изувеченный, сломанный пополам труп. Но желаемая отрешенность не приходила. Плавал в каком-то тягостном междучувствии и думал: скверно. Как человек, открывший поутру глаза и увидевший на розовых чистых обоях отвратительную серебристую дорожку слизня. Настроение подпорчено, порядок разумной тишины смазан неряшливым мазком.

Вкус гадливости.

Часы, которых не существовало в реальности, но созданные Посторонним внутри, терпеливо делили сутки на одинаковые белые палочки-коконы, в каждом коконе сидел Флай и занимался своим особенным.

Флай ведет шахматную партию с черной тенью – король танцует фуэте и опрокидывает всадника со скорбным лицом.

Флай дрессирует хрустальных собак; собаки делают гоп! – и нежным звоном – лапами – о мраморный пол; хозяин доволен; самые непослушные разбиваются.

Флай по колено в шелковистой траве, ночь, ноги, тяжелые от усталости, нож в рукаве; впереди, во тьме, враг, испарения его трусливого пота застыли в воздухе, как туман.

Флай умер и лежит под зеленым глубоко в зеленом рядом с зеленым от плесени мертвецом. Руки вросли в мох, язык разложился, но не важно – им приятно беседовать без слов. Долгие, мятные, зеленые разговоры.

Солнце шаманит в бесчисленных каплях воды – большие и крохотные, они растут из земли, приникли к деревьям, висят в воздухе, набухают или тают, скользя тончайшими прозрачными полосками. Разноцветие распада. Улиточный рай. Люди ползут сонными мухами, глупо щурят глаза – не по душе им цветовой взрыв. Флай пьян ликованием: вдалеке, на белом портике, между колонн он видит свою будущую самку. Она рассеянна и нетороплива. Пожалуй, он успеет настичь ее и несколькими быстрыми рывками отсечь ей руки, выколоть глаза: гарантия, что он останется в живых после совокупления. Но если он останется жив, задумывается Флай, в чем тогда смысл? Ведь он не испытает самого главного: последней боли-наслаждения, высшего ТАХЭ. Круг не завершится, лицо будет потеряно. Ну хорошо, тогда он оторвет ей только одну руку с условием, чтобы она после убивала его медленно и тщательно.

Внутренние часы смолкли, белые палочки обратились в пыль.

Был день. Флай выбрался из укрытия и отправился на первый этаж. Встречным людям казалось, что солнце блеснуло в глазах или же неясные тени пританцовывают на стене; они не замечали, да и не могли заметить Постороннего. После нескольких неглубоких погружений в мысли сотрудников Флай отыскал регистрационный табель со списками фамилий.

Вчерашнего старика-садиста звали Пров Провыч Колодный. Профессор. Архивного вида седой гном выдал информацию, что он работает в институте более сорока лет. Живая история. Великий человек. Флай вспомнил его улыбку на бледном лице, словно взятую напрокат. Великий человек. Искусный палач.

Около часа он бродил по комнатам, развлекаясь тем, что ронял на людей различные предметы или заставлял их говорить друг дружке неприятные глупости. Зашел в комнату с компьютерами и своими издевками довел демона вероятностей до белого каления: мировая сеть с шумом схлопнулась, оставив обиженно черные экраны мониторов. Девочки с птичьими лицами заохали, забегали по коридорам, но компьютеры безмолвствовали.

Флай вернулся в кладовую и провел остаток дня, решая воображаемое уравнение с семью неизвестными. Первое неизвестное – человек с жесткими усиками и черной шляпой детектива – все озирался тоскливо, руки в брюки. Второе неизвестное – румяный толстяк в необъятной белой футболке – довольно похохатывал, подмигивая ему озорным глазом. Третье неизвестное оказалось расплывчатой темной фигурой с вкрадчивой женской повадкой. Остальные – один причудливее другого – напоминали не то старинных, полузабытых знакомцев, не то вычитанных из книг персонажей.

Вечер холодным колобком луны выкатился в ночь; Флай спустился в подвал навестить Великого Мышиного Ненавистника.

Лампы надрывно горели, воздух пах звериным страхом, Пров Провыч по-птичьи умостился на высоком табурете, протирал очки. К деревянной плашке был примотан продолговатый длинношерстный зверь, длинные зубы беспомощно щерились.

Флай прислонился к столу и попытался снова проникнуть в мысли старика, но отпрянул из-за грохочущего безумия шестеренок и гула прочей мозговой машинерии. На сей раз Флай досмотрел до конца. Он сидел в двух метрах от Пров Провыча, но брызги крови долетали даже сюда. Мучения зверька («Как же он называется, – вспоминал Флай, – хорек? куница?») выпластались в один бесконечно долгий вопль; казалось, он кричал и после того, как легкие были разрезаны на кусочки.

«Это уникум, – думал Посторонний, – Пров Провыч Колодный, человек Средневековья. Ни сомнений, ни малейших эмоций, словно остро заточенный инструмент. Интересно, кто выделяет деньги на такие опыты? Институт? Вряд ли. Скорее, некий таинственный покровитель. Для чего все это: записи, пытки? Неужели кто-то всерьез заинтересовался энергоинформационным потенциалом, накапливаемым в результате страданий? Проклятые люди. Мало им своего хлама, так еще и чужие привилегии подавай».

Флай чувствовал, что его грабят. В самом деле, если допустить на минуту, что эти жалкие опыты принесут конкретные плоды и людям удастся смоделировать алгоритм подчинения, то бишь искусственно создать психоневрологическую пиявку, каковой, по сути, и являлся Флай, в таком случае на рынке эмоций у него и его сородичей появятся серьезные конкуренты. Как ни крути, а артанков в мире не более 20 000, а людей гораздо больше. Как-то довелось Постороннему наблюдать охоту на волков: снайперы прицельно били с вертолетов, засевая снежную равнину кровавыми телами. Никому не захочется быть в числе обреченных. Флай представил себе бесконечные жестокие войны, раздел сфер влияния, бесчисленные напрасные смерти, оскалившийся, взъерошенный, неуютный мир будущего.