Однако дела Хемингуэя складывались совсем не просто, когда он отправился на территорию боевых действий. Перед его отъездом у них с Хэдли состоялся огромный и долгий спор. Она, что для нее нехарактерно (биограф Хэдли утверждал, что это «очень непохоже на нее»), возражала против поездки Эрнеста в Константинополь, несмотря на то, что того требовали его служебные обязанности. Хэдли объяснила все просто: «Эрнест единственный, кто был у меня в Париже, я боялась снова остаться одна». Пара любила притворяться маленькими детьми, и Хэдли, возможно, разыгрывала поведение ребенка. Если же затронуть более серьезный аспект, то их отношения основывались на глубоком интуитивном понимании Эрнестом прошлого Хэдли. Обращение матери с Хэдли как с инвалидом, унижение как неполноценной по сравнению с сестрой Фонни, с которой Флоренс Ричардсон объединилась, а также все то же плохое обращение с ней Фонни после смерти матери – все это породило в Хэдли глубокое недоверие к другим, неуверенность в себе и убежденность, что любовь всегда ведет к утрате. Сегодня мы могли бы говорить о проблеме сепарационной тревожности и потребности в близости. Эрнест знал об источнике немотивированных чувств Хэдли и наверняка сочувствовал ей. Однако необходимость поездки одержала верх над ее желанием удержать его дома, и между ними произошла стычка, вылившаяся в яростную тишину, которая продлилась три дня и не нарушилась, когда Эрнест садился в «Восточный экспресс».

Сепарационной тревожности Хэдли Эрнест противопоставил сложный комплекс страхов и домыслов о супружеской неверности, у которых, впрочем, были некоторые реальные основания. Автобиографические реминисценции лирического героя в «Снегах Килиманджаро» отсылают ко дням, проведенным в послевоенном Константинополе. Эти воспоминания носили, несомненно, эротический характер и имели непосредственное отношение к военному роману Эрнеста с медсестрой Агнес фон Куровски в Италии, отвергнувшей его. Герой сообщает, что переписывался с героиней (под которой подразумевалась Агнес), когда был в Константинополе – чего Эрнест, конечно, не делал. Испытывая своего рода сепарационную тревожность, Хемингуэй, по-видимому (если мы станем воспринимать повествование как автобиографическое, хотя это весьма спорный момент), воспроизводил раннюю сепарацию (или дезертирство) от первой возлюбленной. Но рассказчик вспоминает о Турции: «Он все время ходил к проституткам». Герой описывает ночь с «разнузданной армянской шлюхой», которая «так терлась об него животом, что его бросало в дрожь». Трудно понять, что в этом рассказе правда, а что ложь; яркие детали могут быть доводом как в пользу правдивости, так и того, что армянка была выдумана.

Еще одна эротическая загадка – это встреча Эрнеста в Константинополе с незабываемой женщиной, журналисткой Луизой Брайант. Она была ведущим корреспондентом газет Херста и автором «Шести красных месяцев в России», книги, написанной о революции в России от первого лица, над которой она работала одновременно с тем, когда ее муж, Джон Рид, писал свою, более известную (но необязательно лучшую) книгу «Десять дней, которые потрясли мир». После смерти Рида от тифа в 1920 году в России Луиза продолжала работать журналисткой, она специализировалась на Ближнем Востоке и поставляла сюжеты Службе международных новостей Херста. Поразительно красивую Луизу преследовали, по ее скромному признанию, такие колоритные фигуры, как турецкий лидер Энвер-паша и итальянский поэт-авантюрист Габриэле д’Аннунцио. В 1922 году в Константинополе самым настойчивым ее поклонником был дипломат и журналист Уильям Буллитт, человек значительного состояния. Тогда он находился в отпуске, позволив себе отдохнуть после службы в администрации Вильсона, закончившейся разочаровывающим Версальским договором. Судя по всему, в Константинополь он проследовал по стопам Луизы.

Несмотря на то что дружба Луизы Брайант с Хемингуэем в Париже в 1920-е годы документально подтверждена, об их встрече в Константинополе мы знаем только по разъяренному ответу, который Эрнест позднее напишет Арчибальду Маклишу, тогда жившему в Конвее, штат Массачусетс. Маклиш был соседом Уильяма Буллитта, который недавно женился на Луизе Брайант. Арчибальд решил поддразнить Хемингуэя, будто Луиза сказала, что все о нем знает; однако неясно, то ли Луиза намекала на нечто романтическое, то ли Маклиш пытался разнюхать об их возможных отношениях. Во всяком случае, Эрнест взорвался: «Что же касается миссис Буллет, суке, которая все обо мне знает, то где, черт возьми, она добыла эти сведения… Я действительно знал ее, когда ее волосы были светлыми, но это было в Константинополе, и к тому же девку окружали морские офицеры». Такая острая реакция дает нам понять, что либо такие отношения существовали, либо, скорее всего, Эрнест был неравнодушен к Брайант осенью 1922 года, но злился из-за невозможности завязать с ней отношения. То, что нам известно о Хемингуэе и его пристрастии к волосам, особенно светлым волосам, подкрепляет впечатление, произведенное ею на него в Константинополе. И, как покажет будущее, у него будут веские причины возмущаться ее профессиональными успехами.

Переписка между Хэдли и Эрнестом за время их месячной разлуки не сохранилась, что само по себе примечательно, учитывая, насколько часто они писали друг другу, когда не были вместе. Одному из первых биографов Хэдли призналась, что чувствовала себя ужасно виноватой из-за того, что «терзала» Эрнеста, и наверняка она писала ему об этом. (Позже Хэдли уничтожила все письма Эрнеста к ней.) Из своей поездки, вернувшись, он привез ей красивое антикварное ожерелье – однако ни один из них не забудет затяжной ссоры, которая была на тот момент худшей в их семейной жизни. Поздняя проза Эрнеста и его замечания в адрес Луизы Брайант свидетельствуют о том, что он, несомненно, совершил измену в своих мыслях в Константинополе. Если бы он не воздействовал на свои чувства, то мог бы ощущать себя виноватым из-за этого, особенно если учесть, насколько близки они с Хэдли были до сего момента.

Перемирие между Грецией и Турцией вступило в силу в середине октября, однако соглашение будет подписано только в следующем июле. В ноябре турецкое правительство, во главе с Исметом Иненю, встретилось в Лозанне с лидерами Франции, Италии и Великобритании. Лорд Керзон, тогдашний министр иностранных дел Британии, объявил себя председателем конференции. «Стар», судя по всему, не дала Хемингуэю задания освещать этой событие, возможно, из-за двойной работы, которую он вел в Константинополе; по сути, он опубликует в торонтской газете всего две заметки из Лозанны, с опозданием в месяц. В одной из них, «Муссолини: величайший блеф в Европе», он делился впечатлениями от диктатора, который захватил власть в конце октября и таким образом оказался за столом переговоров.

Мысли Эрнеста сосредоточились на иных событиях, потому что именно в Лозанне разыгралась самая большая трагедия его молодости: Хэдли, спешившая на поезд из Парижа, чтобы ехать к Эрнесту, потеряла его рукописи – чемодан, в который она их сложила, исчез на вокзале. Он так и не простит ее и не забудет этого случая. И она тоже.

Все началось с того, что Хэдли и Эрнест планировали вернуться в Шанби на зиму. Чинк Дормен-Смит должен был встретить их там 16 декабря. Чикагская подруга Эрнеста Изабель Симмонс (позже Годольфин) и друзья Хэдли Маб Фелан с дочерью Джанет надеялись встретиться с ними вскоре после этой даты. Хемингуэй в то время хотел оставить журналистику – к этому его подталкивала Гертруда Стайн и Уильям Болито Рьялл, южноафриканский репортер, с которым Эрнест познакомился на конференции. Рьялл, которого один биограф Хемингуэя назвал «газетным Ницше», прекрасно разбирался в международной политике и был закоренелым циником; он убедил Эрнеста бросить журналистику, пока еще молод. И все же Эрнест не собирался незамедлительно уходить из журналистики, даже несмотря на то, что «Стар» не доверила ему освещение Лозаннской конференции. В Лозанне он работал на два агентства Херста – Службу международных новостей и Универсальную информационную службу и находился в подчинении у Фрэнка Мейсона, которого тут же невзлюбил.