Из затруднения его выводит появление нового покупателя. Это викарий, который зашел купить мятных леденцов на два пенса. Чарли тут же уступает ему очередь, становится у двери со шляпой в руках и прислушивается к диалогу. На пути к выходу викарий останавливается, задерживает взгляд на школьнике и не отводит его дольше, чем хотел бы Чарли. Это уже пожилой человек, с коротко стриженными усами, огибающими рот.

– Прогульщик? – спрашивает он наконец.

– У меня есть разрешение. От школы.

– А. Значит, хороший мальчик. – Викарий сует руку в свой бумажный пакет. – Возьми конфетку.

От не отрывает взгляда от Чарли, пока тот не сует полосатый леденец за щеку. Потом старик принюхивается.

– Здесь пахнет дымом. Несмотря на все эти сладости. Не твой? Значит, от него. Что ж, так им и положено, этим людям. Попадут прямо в ад. Так заведено Господом. Хорошего дня.

Эту короткую речь он произносит громко, почти оживленно, и наконец уходит. И опять Чарли вместе с лавочником смотрят сквозь большую витрину на широкие темные юбки, колышущиеся при ходьбе.

– Воистину святой человек, – заявляет мистер Ходжсон, звеня в кулаке монетками викария. – Праведник. Пусть и не такой обаятельный, как та леди. – В его тоне странным образом сочетаются почтение и неприязнь: он согласен со словами викария, но в то же время разозлен ими. – Чего же вам угодно, молодой человек?

Чарли ожидал этого вопроса и по дороге в город подготовил ответ, каждое слово. Даже отрепетировал на сельском тракте, когда поблизости никого не было. Но теперь, лицом к лицу с торговцем с его вкрадчивыми манерами, грубыми чертами, внутри лавки с ее давящей атмосферой, он не может решиться.

– Сэр?

– Лакрицы, – импровизирует Чарли. – На пенни.

– Сладкой или соленой?

– Соленой.

– Есть улитки и медальки.

– Улитки, пожалуйста. И четверть фунта лесных орехов.

– Что-нибудь еще?

Чарли опять колеблется. Потом его охватывает внезапный страх: вдруг сейчас вернется викарий или зайдет другой покупатель, и тогда невозможно будет совершить задуманное.

– Банку леденцов. – Он говорит так быстро, что едва разбирает собственные слова. – Фирмы «Бисли и сын». Если нетрудно.

– Что-что?

– «Бисли и сын». Одну жестянку. Или одну горсть, если вам поставляют россыпью.

Лавочник ведет себя загадочно. Первым делом он отступает от Чарли, меряет его взглядом с головы до ног. Заново оценивает его. Но нет, это все тот же тощий школьник в опрятной форме с накрахмаленным воротничком. Тогда он смотрит за спину Чарли, словно ожидает, что там прячется второй человек; потом переводит взгляд за окно, на безлюдную улицу. На его лице отражаются напряженные расчеты.

– Не знаю, о чем это вы. – Дым саваном обволакивает его слова. – Платите поскорее да идите своей дорогой.

И потом, пока Чарли отсчитывает монеты:

– Кто вас сюда послал?

– Никто. Я просто… У наших учителей есть такие. Я видел маленькие жестянки. Обычные леденцы. Как карамель, только прозрачные. Недавно пришла посылка…

Чарли умолкает, не зная, сколько он может рассказать. Школьные дела нельзя обсуждать за пределами школы. Никто не объявлял им этого открыто, и все-таки правило существует. Как в любой семье. Когда за столом у вас сидят гости, есть вещи, о которых не говорят.

– Послушайте, – напористо восклицает лавочник, будто защищая свое доброе имя, – если и была посылка, то не из моего заведения.

Из него опять струится дым, не слишком густой, но какой-то пахучий, оставляя на воротнике торговца темные разводы. Лавочник опять оглядывает Чарли сверху донизу, опять смотрит куда-то вдаль, на улицу, выискивая его сообщников.

– Сколько их там было, парень? Сколько банок?

Чарли мотает головой:

– Не знаю. Один ящик, наверное.

Вдруг Ходжсон смахивает монетки с прилавка на пол и орет:

– Ах ты, врунишка! Вон! Я буду жаловаться! Не думай, будто я это так оставлю. Вон, вон отсюда!

От шума собака просыпается, вскакивает на лапы, прижав уши к голове и выгнув спину, крутится в прыжке в поисках источника опасности. Но Чарли уже отступил к двери и теперь выходит наружу, держа в руке коричневый пакет со сладостями. После удушливого запаха карамели и засахаренных орехов холодный воздух действует как оплеуха. Он видит, как за окном кричит лавочник, потрясая кулаком. Дополнением к его жестам служит высокий, прерывистый лай собаки. Этот лай гонится за Чарли по улице; потом налетает ветер и относит его прочь. Но Чарли все равно бежит без остановки до самой околицы.

Дорога до школы кажется длиннее, чем дорога до города.

Чарли рассказывает ему все, начиная с письма. Первые две минуты Томас слушает рассеянно, потом все внимательнее, откусывая кусочки от развернутой лакричной улитки.

– И что ты думаешь? – спрашивает Чарли после того, как заканчивает свой рассказ.

– Ужасная гадость. Лучше бы ты купил ореховой помадки.

– Я серьезно, Томас.

Он видит, что друг тоже серьезен и обдумывает услышанное.

– Не знаю, – говорит Томас, доев улитку. – Наверное, это какой-то наркотик. Вроде опия.

– Вряд ли. Опий можно купить в любой аптеке. Или лауданум, это то же самое.

– Ну, тогда что-то еще. Вещество посильнее опия. И поэтому запрещенное. – Томас пожимает плечами. – Мы не узнаем, пока не доберемся до этих жестянок. Но вот что я тебе скажу. Лавочник знает, что это такое. И твоя мать тоже.

Чарли закусывает нижнюю губу.

– Да, – говорит он, – я тоже так подумал.

– Получается, знают все. Скрывают только от нас, идиотов.

Через два дня Чарли вызывают к Трауту – вопреки обыкновению, не через Крукшенка. Чарли просто обнаруживает в своей ячейке для писем безымянную записку: «Явиться к директору. Ровно в семь». Записка – событие небывалое, и Чарли сразу понимает, что он пропал. Но делать, конечно, нечего, придется идти. Траут спросит, откуда ему известно о фирме «Бисли и сын». Если Чарли сошлется на Крукшенка, привратника прогонят. Если смолчит, то попадет в зубоврачебное кресло. Ему светит трибунал. Возможно, его родителям уже отправили послание.

За ужином безутешный Чарли терзает ножом тепловатую отбивную и наблюдает за тем, как между ним и его товарищами вырастает невидимая стена. Он уже не с ними, просто они этого пока не знают. Томас понял бы его чувства, но его нет рядом: как сквозь землю провалился. Чарли не видел друга с самого завтрака. Никто не поможет ему понять, как свершилось его падение – от примерного ученика до парии.

Чарли рано прибывает к директорской двери и принимается ходить взад-вперед по длинному пустому коридору. За ним неутомимо, как домашние питомцы, следуют комки пыли – отлетают на несколько дюймов при его приближении, а затем гонятся за ним по пятам. Как только он начинает понимать правила их игры, дверь кабинета распахивается, и в коридор высовывается толстая розовая голова Траута.

– Купер! – зовет он; в ответ раздается дробь шагов.

– Явился, сэр!

Чарли так спешит, что пыль разлетается по углам.

В камине жарко горят дрова, наполняя кабинет смолистым ароматом. Перед огнем стоят два кресла, под углом друг к другу, словно между ними идет конфиденциальная беседа. Траут похлопывает по спинке одного из них и садится в другое. Из-за его комплекции сделать это непросто: он становится к креслу спиной, словно ныряльщик на краю платформы, отводит ягодицы назад, наклоняет вперед плечи для равновесия, затем, крякнув, валится в кресло вперед спиной. Чарли опасливо подходит и присаживается на краешек предназначенного ему кресла в скованной позе. Узкое пространство между ручками двух кресел занимает кофейный столик. На нем стоят графин и серебряный поднос с бокалами.

– Портвейн или херес? – любезно спрашивает Траут. Но за любезностью и лоснящимися полусферами его щек поблескивают внимательные глаза.

– Ничего, сэр.

– Ничего? Чушь. Тогда портвейн. – Траут наполняет два бокала. – Вкус нужно развивать. Как и полезные привычки. Джентльмен разбирается в том, что пьет.