Весной в отряд Микулы пришёл целый взвод из вспомогательной полиции порядка. Взвод из белорусского формирования «Schuma» перешёл на сторону партизан со всем снаряжением, гужевым транспортом и стрелковым оружием, при трёх пулемётах «максим». Командовал взводом Владимир Максимович Турчин.
К тому времени положение партизан в белорусских лесах значительно ухудшилось. Районы действий сократились. Некоторые базы оказались вначале в оперативной, а потом и в более опасной прифронтовой зоне вермахта. Злее стали заклятые враги партизан каминцы[3]. Вынужденные бежать из своих родных мест Орловской, Курской и Брянской областей на северо-запад, в Белоруссию, они чувствовали, что и отсюда им вот-вот придётся уносить ноги. Но куда? Дальше бежать уже было некуда. Ни в Литву, ни в Польшу им уходить не хотелось. Да и кто их там, на чужой земле, ждал?
Взвод Турчина ушёл в лес накануне масштабной антипартизанской операции «Цыганский барон». Гурьян Микула принял их так же, как и других перебежчиков. Подкладок гимнастёрок и шинелей не вспарывал, оружия не отнимал. Зачислил отдельным взводом и поставил на общий кошт.
Когда из штаба партизанской бригады поступил приказ уничтожить казарму лётчиков на омельяновичском аэродроме, сжечь самолёты в ангарах и на стоянках, отряд перебазировался в Чернавичскую пущу, поближе к объекту воздействия и начал готовиться. Операцию назначили на конец апреля. С самого начала всё пошло не так. Не явился человек, который должен был незаметно провести подрывников и группу прикрытия на территорию аэродрома. Подрывники при переходе через болото утопили половину взрывчатки. Вдобавок ко всему конный разъезд каминцев обнаружил основную колонну во время выдвижения на Омельяновичи и поднял тревогу.
Через фронт Турчин со своим взводом пробивался с боем. Потерял треть личного состава. Двоих расстрелял сам. Взвод вынес раненного в ногу Гурьяна Микулу. И это спасло и Турчина, и остальных бывших бойцов вспомогательной полиции порядка. Когда начали разбираться, кто и что, их сразу отделили от партизан, перевели в отдельную землянку. Но заступился Гурьян Микула.
Через неделю их зачислили в отдельную штрафную роту. В середине мая роту бросили в атаку на немецкий опорный пункт. Штрафники атаковали без артподготовки, без предварительной разведки местности. Та жуткая атака и была разведкой боем. Из всей роты в живых осталось двенадцать человек. Среди них оказался и Турчин.
Штрафники поднялись, когда первая траншея ещё ревела огнём и раскалённые куски рваного железа носились над брустверами и позициями ПТО в поисках живых. Минные поля сдетонировали в первые же минуты артподготовки.
Турчин бежал со своим отделением мимо флажков, ночью выставленных сапёрами, мимо сброшенных в сторону рогаток с колючей проволокой. В глубине сознания колоколом билась одна мысль: добежать до первой траншеи, осмотреться, а там – броском до второй…
То, что он попал в штрафной батальон, нисколько не удручало Турчин, привыкшего в тому, что на войне как на войне, и что если ты, солдат, попал на передовую, то из всех вариантов судьбы тебя выберет наихудший. Подполковником он воевал неудачно. То, что было потом, лучше не вспоминать, и хорошо, если об этом не вспомнит ещё кто-нибудь, пока он жив. В партизанском отряде Гурьяна Микулы Турчин пробыл недолго. А возвращение в Красную армию, даже такое, он принимал как дар судьбы. В каком-то смысле война для него только начиналась. И если это действительно так, значит, судьба кинула ему надёжную соломинку.
И вот теперь соломинка, великодушно брошенная ему судьбой, похрустывала в руках, скользила, порой, казалось, исчезала. Но державшийся за неё был человеком бывалым и знал, как её удерживать и дальше, пока руки не почувствуют надёжный канат, который поможет выбраться на твердь.
Перед сухой протокой лейтенант развернул их в цепь и повёл в лоб на пулемётный окоп. Пулемёт Турчин засёк ещё ночью.
Ночь перед атакой он не спал. Несколько раз присаживался на гранатный ящик, укутывался шинелью. Но в голову лезла одна дрянь. От нечего делать вылез на бруствер и начал наблюдать за немецкой траншеей.
За нейтральной полосой, утыканной кольями с колючей проволокой, часто взлетали осветительные ракеты. Пластались по земле угловатые бледные тени. Изредка в полной темноте в перерыве между вспышками ракет постукивал пулемёт. Если утром нас поведут прямо по фронту, прикинул Турчин, то этот пулемёт – наш.
На рассвете часовой прогнал его с бруствера. Подошёл и толкнул штыком в каблук:
– Слезай-ка, дядя. Эта пуля тебе трибуналом не зачтётся. – И кивнул в чёрное поле за бруствером.
– Это верно, сынок, – сказал ему Турчин.
И часовой неожиданно улыбнулся и, порывшись за отворотом шинели, достал кисет и протянул ему:
– Угощайтесь.
Турчин от закрутки не отказался, понял, заглянув под глубоко надвинутую каску часового, что парню хочется поговорить. Через несколько часов атака. Боится. Обычное дело на передовой.
– Первая? – спросил Турчин, закуривая.
– Первая, – признался часовой.
– Ничего. Страшно только до окопов добежать. Стариков держись. Бывалые во взводе есть?
– Есть. Дядя Кузьма, Иван Гаврилыч, дядя Сидор Сороковетов…
– Ну вот их и держись. Что они делают, то и сам выполняй.
Часовой задумчиво кивнул.
– Вы второй волной пойдёте, а это уже не так страшно.
– А вас за что? – неожиданно спросил часовой. – Под трибунал – за что? Натворили чего-нибудь?
– Натворил… – усмехнулся Турчин.
– А хотите, я вам свою порцию водки отдам? Нам же, говорят, перед атакой, водку раздавать будут? А я не пью. Меня от водки мутит.
– Э, брат, да той водкой пьян не напьёшься.
– Всё равно, не хочу. Чтобы не говорили потом, что спьяну осмелел.
– Тогда вот что: поделись водкой с тем, с кем в бой пойдёшь.
– Вы правы, – согласился часовой.
– А скажи, ротный ваш, старший лейтенант…
– Воронцов, – будто невзначай оборонённое подхватил часовой.
И Турчин спросил часового, давно ли старший лейтенант Воронцов командует ротой? Часовой пожал плечами, сказал, что он из последнего пополнения, а старший лейтенант ротой командует давно, потому что все старики его уважают.
– Говорят, с сорок первого воюет. А вот сколько командует ротой, не знаю.
– Бывалый командир.
Часовой кивнул.
На рассвете Турчин увидел командира гвардейской роты. Это был Воронцов. Они нос к носу столкнулись в тесной траншее и некоторое мгновение смотрели в глаза друг другу. Турчин понял, что Воронцов узнал его.
Рядом с ним бежали Фоминых, Терентьев, Рыкун. За ними ещё несколько человек.
– Не отставать! – крикнул Турчин, оглянувшись на отделение.
Он увидел лица штрафников: бледные, искажённые гримасой решительности и готовности принять всё, что пошлёт судьба. Точно так же, понял он, выглядел и он.
Штрафбат – коммуна смертников. Все равны. Все – серенькие, как полевые мыши. И винтовки у всех одинаковые. И гимнастёрки б/у. И всем одинаково налили сто граммов «подъёмных».
Фоминых старался бежать рядом, плечом к плечу. Этому ничего не страшно. Этот пережил всё. Капитан, из кадровых. Воевал с сорок второго. Командовал стрелковым батальоном. Год назад, под Хотынцом, с двумя ротами своего батальона оказался в окружении. Ранило. Очнулся в плену. Когда зажила нога, бежал. Попал в партизанский отряд. Командовал взводом подрывников. Однажды, возвращаясь с задания на партизанскую базу, взвод наскочил на отряд каминцев. Каминцы начали их преследовать, небольшую группу отбили от взвода, загнали в болото. Снова – плен. И снова бежал. Его спасли полицейские, два брата из отряда местной самообороны. Ночью напоили часового, сбили замок с погреба, на коней и – через болота, мимо постов РОНА и немецких опорных пунктов. Самооборонщиков – в штрафную роту. Фоминых – сюда, рангом повыше. «Хочу войну закончить комбатом», – твердил он, глядя через нейтральную полосу, когда батальон вывели в первую траншею на уплотнение гвардейской роты. О семье своей Фоминых никогда не рассказывал. Но из случайных фраз и вопросов Турчин понял: жена и две дочери погибли в сорок третьем под Орлом во время бомбёжки. Был он лет на десять моложе Турчина. Высокого роста. Винтовкой владел так, словно с сорок второго не выпускал её из рук.
