– Айрота, – сказал он с усмешкой, – привыкли за завтраком назначать заместителя министра, а за ужином отправлять в отставку самого министра. Но с твоей книгой они просчитались. Она была готова к печати, и мы отправили ее в типографию.

Малое количество рецензий в итальянской прессе он тоже приписывал стараниям моей свекрови. Значит, если книга все же завоевала читателей, произошло это не потому, что синьора Айрота любезно сменила гнев на милость, а исключительно благодаря моему таланту. Из чего я сделала вывод, что на сей раз ничем не обязана Аделе, хотя каждый раз, когда я приезжала в Геную, она твердила обратное. Но я все больше верила в себя, гордилась собой и думала, что времена моей зависимости от других окончательно миновали.

Лила придерживалась иного мнения. Всплывая из глубин квартала, на который мне было плевать, она без конца дергала меня, видимо все еще считая чем-то вроде своего аппендикса. Через Пьетро она узнала номер телефона в генуэзской квартире и названивала мне, ничуть не заботясь, что это может не понравиться Гвидо и Аделе. Если ей удавалось застать меня на месте, она притворялась, что не замечает моих односложных ответов, и болтала без умолку, рассказывая об Энцо, работе, сыне и его школьных успехах, о Кармен и Антонио. Если она меня не заставала, то звонила снова и снова, тем самым давая Аделе повод посетовать, что я доставляю ей слишком много хлопот. «Сарраторе (3 раза), Черулло (9 раз); такого-то месяца, такого-то числа», – записывала она в специальную тетрадь. Я пыталась вразумить Лилу, говорила, чтобы не звонила, когда меня нет, объясняла, что дом в Генуе – не мой дом и что от ее звонков у меня только лишние неприятности, но все было бесполезно. Дошло до того, что она позвонила еще и Нино. Трудно сказать, о чем они беседовали: он старался поменьше говорить об этом, смущался, боялся, что я рассержусь. Сначала он признался, что Лила много раз звонила Элеоноре, чем дико ее разозлила; потом вроде бы выяснилось, что она надеялась застать его на виа Дуомо, так что в конце концов он сам поспешил разыскать ее, чтобы она больше не тревожила его жену. Как бы там ни было, Лила назначила ему встречу. Нино торопливо добавил, что она пришла не одна, а с Кармен и что именно Кармен просила его помочь ей срочно связаться со мной.

Отчет об этой встрече я выслушала без эмоций. Для начала Лила подробно выспросила его, как я веду себя на презентациях своих книг: как я одета, как причесана и накрашена, стесняюсь или нет, шучу или говорю серьезно, читаю по бумажке или импровизирую. Все остальное время она молчала, а говорила Кармен. Она хотела посоветоваться со мной по поводу Паскуале. По своим каналам Кармен выяснила, что Надя Галиани уехала за границу, и просила меня связаться с моей бывшей лицейской преподавательницей и узнать, известно ли ей что-нибудь о Паскуале – хотя бы жив ли он. По словам Нино, Кармен с возмущением говорила: «Почему это дети богачей всегда выкручиваются? Чем мой брат хуже?» Еще она просила Нино напомнить мне (похоже, она считала свою заботу о брате страшным преступлением и боялась мне навредить), чтобы я не вздумала разговаривать ни с Галиани, ни с ней по телефону. «Ни Кармен, ни Лина умом не блещут, – заключил Нино. – Лучше тебе с ними не связываться, как бы они тебя в беду не втянули».

Еще несколько месяцев назад встреча Нино с Лилой, пусть даже в присутствии Кармен, заставила бы меня поволноваться. Но сейчас я с облегчением обнаружила, что мне все равно. Я была уверена в любви Нино и больше не боялась, что она его у меня отнимет. Я погладила его по щеке и весело сказала: «Смотри, как бы они тебя в беду не втянули, будь внимательнее. А то у тебя вечно ни на что нет времени, а на этих двух красавиц нашлось».

Тогда меня в первый раз поразило, какие строгие границы очертила для себя Лила. Она все меньше интересовалась тем, что творилось за пределами квартала, а если что-то вдруг и привлекало ее внимание, то выяснялось, что это связано с кем-то из тех, кого она знала с детства. Даже работу, насколько я знала, она старалась ограничить этим узким периметром. Энцо хоть иногда ездил по делам в Милан и Турин, а Лила не двигалась с места. Что до меня, то чем больше я ездила по свету, тем больше входила во вкус и тем сильнее меня поражало ее затворничество.

Я использовала любую возможность, чтобы уехать из Италии, особенно когда удавалось организовать поездку вдвоем с Нино. После выхода книги небольшое немецкое издательство организовало мне рекламный тур по Западной Германии и Австрии, и он бросил все свои дела и отправился со мной в роли веселого и исполнительного водителя. За две недели мы вдоль и поперек исколесили множество городов: пейзажи сменяли друг друга, яркие, как краски на прекрасных картинах. Каждая гора, озеро, город, памятник становились частью нашей жизни, вкладом в наше общее счастье жить сегодняшним мигом, здесь и сейчас. Даже когда нас настигала грубая реальность в виде весьма враждебно настроенной публики, с которой я сталкивалась каждый день, мы видели в ней только очередное захватывающее приключение.

Как-то раз, когда мы поздно вечером возвращались на машине в гостиницу, нас остановила полиция. Немецкий язык в темноте, из уст вооруженных людей, и для меня, и для Нино звучал зловеще. Полицейские приказали нам немедленно выйти, меня – я громко возмущалась – усадили в одну машину, его в другую. Потом они заперли нас в маленькой комнате и через некоторое время допросили: документы, цель пребывания, род занятий. На стенах были развешаны фотографии преступников: мрачные лица, в основном бородатых мужчин, но было и несколько женщин с короткими стрижками. Меня удивило, с каким волнением я искала среди них изображения Паскуале и Нади. Не нашла. На рассвете нас отпустили и отвезли туда, где осталась наша брошенная машина. Никто перед нами не извинился: на машине были итальянские номера, мы были итальянцами – обязательный контроль.

Мой инстинктивный порыв высматривать среди разыскиваемых полицией преступников фото человека, судьба которого так волновала Лилу, поразил меня в самое сердце. В ту ночь Паскуале Пелузо сыграл роль ракеты, пущенной из тесного пространства, в котором заперла себя Лила, в мое, гораздо более обширное, с тем чтобы напомнить мне, кружащейся в вихре своих проблем, о ее существовании. На краткий миг брат Кармен стал той точкой, в которой сошлись наши миры – ее, постоянно сужающийся, и мой, все более открытый.

Вечера, на которых я рассказывала о своей книге жителям зарубежных городов, о которых я ничего не знала, заканчивались неизменным валом вопросов о политических волнениях в Италии. Я отделывалась общими фразами, содержательным центром которых было слово «репрессии». Как писательница, я считала своим долгом изъясняться образно. «Ничто не уцелеет, – говорила я, – асфальтовый каток катится с запада на восток, наводя на планете свой порядок: рабочих отправляет работать, безработных – чахнуть, голодных – умирать, интеллектуалов – болтать, черных – оставаться черными, женщин – исполнять свои женские обязанности». Однако иногда меня охватывало желание сказать что-нибудь настоящее, искреннее, свое, и тогда я вспоминала судьбу Паскуале со всеми ее трагическими поворотами, начиная с детства и до настоящего времени, когда он вынужден скрываться. Ответить на вопросы конкретно мне было нечего, я использовала ту же лексику, что и десять лет назад, а эмоции в моей речи появлялись, только когда я заводила рассказ о родном квартале. Все это было давно отрепетировано и имело неизменный успех. Разница заключалась только в том, что презентации первой книги я заканчивала призывами к революции, как того требовали общественные настроения, а теперь я избегала этого слова: Нино находил такие призывы слишком наивными; от него я узнала, насколько сложная вещь политика, и стала осторожнее. Я обходилась формулой нужно протестовать, к которой прибавляла, что нельзя молча со всем соглашаться, что государство продержится дольше, чем мы ожидали, и нужно учиться управлять им. Подобные вечера не всегда приносили мне чувство удовлетворения. Порой мне казалось, что я смягчаю тон, только чтобы понравиться Нино, сидевшему в прокуренном зале среди красавиц иностранок, моих ровесниц или девушек моложе меня. Правда, иногда я все же увлекалась и выходила за установленные рамки, как раньше, когда из-за этого ссорилась с Пьетро. Это случалось, если в зале сидели женщины, которые прочли мою книгу и ждали от меня острых заявлений. «Главное – самим не превратиться в полицейских и не повязать самих себя, – говорила я. – Помните, война идет до последней капли крови и закончится не раньше, чем мы победим». После таких выступлений Нино подтрунивал надо мной, советовал мне и впредь все преувеличивать, и мы вместе смеялись.