— Да, — ответила та, а после повернулась в сторону детской. — Нилюфер, Михримах. Идите сюда.

Вскоре маленькие султанши вышли в главную комнату, обе хмурые и обиженные. Поклонившись, они обменялись испепеляющими взглядами, и Эсен Султан устало вздохнула. Вражда дочерей её пугала. Но соперничество между ними было всегда, и его невозможно было избежать.

— Прекратите. Иначе будете наказаны. Подобное поведение не пристало султаншам из османской династии, коими вы являетесь. Неужели я так вас воспитывала?

Михримах Султан виновато потупилась, но Нилюфер Султан упрямо вздёрнула черноволосую голову.

— Да, — произнесла она, и Эсен Султан изумлённо вскинула брови. — Ты говорила, что нельзя врать. Это плохо. Разве я поступила плохо, обо всём ей рассказав?

В тёмно-карих глазах Нилюфер Султан читалось искреннее непонимание, и её мать едва заметно покачала головой. Любовь к правде она унаследовала от неё, но Эсен Султан на своём примере убедилась, что правда приносит больше вреда, чем пользы.

— Я больше не хочу это обсуждать, Нилюфер. Запомни. Михримах — твоя сестра. И моя дочь. Она такой же член нашей семьи, как ты или Мехмет.

Нахмурившись, та всё же промолчала. В опочивальню вернулась Бирсен-хатун с подносом в руках, который поставила на столик. Не успела Эсен Султан вместе с детьми приступить к утренней трапезе, как в опочивальню явилась Зейнар-калфа. Снова чем-то обеспокоенная.

— Что такое?

— Султанша, — поклонилась калфа. — Доброе утро. Есть новости. Повелитель узнал о случившемся с Гюльхан Султан. Оказалось, ему сообщил Зафер-ага. Он был осторожен и никоим образом вас не упомянул. Повелитель желает видеть вас у себя.

Нахмурившись, Эсен Султан поднялась из-за стола, и, сказав детям, что скоро вернётся, вместе с Зейнар-калфой покинула свою опочивальню. Идя по коридорам дворца, они негромко разговаривали.

— Как думаете, о чём хочет поговорить повелитель?

— Полагаю, поделиться со мной своими чувствами по поводу случившегося с Гюльхан Султан, — задумчиво ответила Эсен Султан. — Вовремя. Мне тоже нужно с ним поговорить. До тебя заходил Зафер-ага, и мы всё с ним обсудили. Он предложил отвезти Зеррин Султан и Фюлане Султан в Манису. Также поводом к поездке в Манису может являться моё намерение сообщить шехзаде Сулейману о случившемся с его матерью.

— Зачем вам эта поездка? — непонимающе спросила Зейнар-калфа.

— Я… чувствую себя слегка виноватой перед семьёй Гюльхан Султан. Да и я отведу от себя подозрения, если вызовусь вернуть султанш к их семье, а также сообщу той о Гюльхан Султан.

Когда она договорила, то уже подошла к дверям султанской опочивальни. Из своей комнаты вышел Альказ Бей, и, увидев султаншу, поклонился. Он нахмурился. Видимо, ещё не забыл то, что Эсен Султан пыталась очернить его с помощью Мехмета Бея.

Войдя в султанские покои, женщина увидела вполне ожидаемую картину. Султан Орхан в угрюмой задумчивости стоял возле горящего камина, оперевшись одной рукой о стену рядом с тем. Он всегда смотрел на огонь, когда что-то беспокоило его.

— Орхан, — осторожно произнесла Эсен Султан, приблизившись к нему. — Мне обо всём известно. Зафер-ага рассказал. Аллах да упокоит её душу. Ужасное происшествие…

— Верно, — сухо произнёс повелитель, обернувшись лицом к той. Оно было угрюмым. — Я хотел спросить тебя кое о чём. И надеюсь, ты ответишь правду.

— О чём? — с лёгким напряжением спросила султанша. Она не могла сказать правду. Придётся лгать, и за это она ненавидела себя. Но правда приносит больше вреда, чем пользы. Она будет повторять это про себя, пока не поверит в это.

— Гюльхан пыталась отравить шехзаде Мехмета. За это я хотел её казнить, но ты отговорила меня. Не для того ли, чтобы самостоятельно с ней поквитаться? Нападение на её экипаж было кем-то организовано и…

— И у меня есть мотив, — закончила за него Эсен Султан, а после горько усмехнулась. — Думаешь, это я сделала?

Султан Орхан промолчал, только пуще нахмурился. Это означало “да”.

— Если да, то я не виню тебя.

Эсен Султан непонимающе нахмурилась. Что бы это значило? Может, ей всё-таки стоит во всём признаться? Открыться. Но разве этим она не оттолкнёт его от себя ещё больше? Их отношения и без этого довольно-таки охладились.

— Почему?

Тяжело вздохнув, султан Орхан снова повернулся лицом к камину и некоторое время вглядывался в пляшущие языки пламени. Они рождали на его лице оранжевые блики, танцующие и извивающиеся.

— Я отдал приказ об её казни, и она бы свершилась, если бы не просьба дочери Зеррин и твои слова. Ты понимаешь, что это значит?

Эсен Султан не ответила, но её молчание было такого рода, которое без слов требовало продолжения.

— Это значит, что я сам желал ей смерти, — произнёс повелитель. Некоторое время он помолчал, а после продолжил: — Знаешь, мы с ней многое пережили. До того, как она появилась в моём гареме, я жил… просто. В то время я ещё был привязан к Селин. Она была первой женщиной, которую я полюбил. Думал, что полюбил. Это была увлечённость, а после привязанность, вызванная рождением от неё сына. Моего первого ребёнка.

— Шехзаде Ахмед, — с печалью договорила за него женщина.

— Однажды проходя через гарем в покои Селин, я услышал женский смех, — продолжал рассказывать султан Орхан, всё ещё вглядываясь в пламя. — Он был… живой. В то время мне будто не хватало воздуха. Я задыхался в рутине. И услышав его, обернулся. Смеялась девушка с глазами цвета моря и с волосами того же цвета, что и это пламя в камине.

Обратив взгляд к пламени, Эсен Султан явственно представила молодую девушку с описанными глазами и волосами, которая смеялась. И отчего-то ей стало тоскливо. Она никогда не была такой. Повелитель никогда не считал её смех воплощением жизни и движения. Подобное определение он дал смеху Гюльхан Султан, не её.

— И что было дальше? — осторожно спросила она, заинтересовавшись рассказом.

— Не знаю, — отозвался повелитель. — Не знаю, что тогда со мной случилось. Я позвал её в ту же ночь. И день за днём она возвращала меня к жизни. С ней я впервые столько смеялся и так наслаждался жизнью. Обо всём забыл. Было в ней что-то… согревающее. Иногда обжигающее. И я назвал её Гюльхан.

— Но почему всё изменилось?

— Наверно потому, что её огонь в конце концов всё испепелил. Я был влюблён в неё, когда приехал в столицу из-за казни матери. Но увидел другую женщину. Её полную противоположность. И понял, что молодость прошла, и мне больше не доставляет такого удовольствия смех над всякими глупостями, страсть и наслаждение богатством. В тот момент мне нужна была поддержка, понимание и доброта. И я нашёл всё это в Дэфне Султан.

— Но Гюльхан Султан не сдавалась, — усмехнулась Эсен Султан, но с какой-то горечью. Возможно, её вызывало невольное уважение, хотя и скрытое за толстым слоем враждебности.

— Никогда, — ей в след усмехнулся султан Орхан. — И с годами это всё больше меня раздражало. Я взрослел, из шехзаде превратился в султана, и желал двух вещей — преданности и покорности. Ни того, ни другого Гюльхан не могла мне дать. И это ещё больше нас разделило. Мы с ней всё забыли. Будто и не было всего того в Манисе. Того, что возродило меня из рутины, а её из тоски по потерянной семье. Мы помогли друг другу излечиться, набрались сил, а после разошлись.

— Но всё это не объясняет того, почему ты желал ей смерти.

— Я уже объяснил, почему. Она хотела убить шехзаде Мехмета. Шехзаде священны для османской династии, и за покушение на них полагается казнь. Я хотел убить её, потому как разозлился. И ты разозлилась, и, полагаю, не меньше меня желала наказать её. Если ты виновна в смерти Гюльхан Султан, скажи.

Эсен Султан набрала в грудь побольше воздуха, и на мгновение задумалась: говорить правду или нет? Правда приносит больше вреда, чем пользы.

— Я не имею к этому никакого отношения.

Вечер.

Дворец Хюррем Султан.

Дни проходили мучительно долго и скучно. Хюррем Султан утопала в счастье по вечерам и ночам, а, провожая поутру мужа на государственную службу, погружалась в томительное ожидание его возвращения.