Отношения Виктора Скловского с дочерью отдалялись по мере ее понимания, что он за человек. Отец же очень любил Владу, больше, чем остальных в семье. Взрослея, она раскрывала глаза и видела мир все более причудливым и разнообразным. Это касалось и отца – выправившись из детской ограниченности и обожествления всего и вся, Влада начала понимать, что ее любимый отец отдает темной энергией, а многие попросту ненавидят его. Вспоминая самоубийство матери, она не могла не обвинять его. Но, памятуя об излюбленной своей философии, она винила и ее и вообще терпеть не могла слабаков. Мать предала ее своим ранним уходом, и Влада не испытывала к ней жалости. С братом в детстве ее роднила привязанность, и, как несчастные брошенные дети, они могли бы объединиться и заботиться друг о друге, но этого не произошло – раскусив, что к чему и начав мало-мальски разбираться в жизни, они начали избегать разговоров о детстве, родителях, слишком было противно то, за чем они наблюдали все детство и юношество. Неловко было вспоминать, и они предпочитали не общаться.

В их семье вовсе не принято было обнажать чувства и жаловаться, молчаливое неповиновение или замалчивание с неудовольствием про себя становилось ключевой линией поведения. Знал ли Виктор Васильевич, что дочь с отторжением приняла молодую мачеху, по возрасту более годящуюся ей в старшие подруги, оставалось загадкой. Но, даже если он понимал это, будучи человеком проницательным там, где это было ему выгодно, он едва ли придавал этому значение. Девятнадцатилетняя дочь была предоставлена сама себе и вполне радовалась этому обстоятельству.

Летом семья жила на даче. Женя не работала и вроде бы не собиралась никуда устраиваться, чем снискала презрение эмансипированной падчерицы. Влада наведывалась на подмосковный участок на выходных, ведь в городском институте вовсю шла сессия. Владимир по иронии судьбы оказался ей соседом и здесь, гостя у сонного приятеля и пытаясь вести с Владой высокие разговоры, соответствующие уровню ее развития и запросов. Девушка, впрочем, этому не противилась и с удовольствием высказывала свои планы на жизнь, соображения по поводу людей и что-то сокровенное и родное, отчего он уже считал их добрыми друзьями.

– Юнец отвратительный в своей безоружности, – так вполне в своем духе отзывался о поклоннике дочери сам Виктор Васильевич, великий и ужасный.

Владимир испытывал к нему некоторую робость и благоговение. Будучи ярым комсомольцем, он с уважением относился к красному офицеру, с честью прошедшему через гражданскую войну, через те легендарные затемненные, припорошенные, хоть и недалекие времена. Его власть, почитание, благородное дело, интересы которого он отстаивал – все это было прекрасно и возвышенно. Так хорош, прост был окружающий мир! И не имело никакого значения, что жил Владимир в крашенной вместо обоев комнате с болезненной матерью, работающей машинисткой в газете. Но скоро, совсем скоро им обещали светлое будущее, новый блестящий и чистый мир, а не клочковые покрывала, чтобы загородить потертости столов. Кто не желал этого, не верил, что трудности не напрасны?

Владимир умел то ли в силу молодости, как считали старожилы, то ли из-за склада характера, поразительно до отрицания впитывать мир и обожать его. Никто не воспринимал его всерьез, обычен был влюбленный по уши мальчишка, добивающийся избранницы. Кто-то вздыхал над своей юностью, проведенной в еще большей нищете и разрухе, кто-то потешался…

Влада не испытывала раздражения к теплому пытающемуся все объять взгляду и неуклюжим слегка размашистым манерам друга. Она злилась и обливала его безразличием только когда он переходил черту. Но когда он приходил вновь и звал гулять, она ничего не имела против того, чтобы прошвырнуться с ним пару часов.

Без личных околичностей поняв, что произошло, когда Виктор почти внес бледную жену в прихожую и усадил на тумбочку для обуви, Влада промолчала в очередной раз. В душе ее шевельнулось омерзение. Отец спит с молодой женщиной под ее носом… То же он заставлял делать мать, когда она была жива. Не послужила ли такая жизнь ее самоубийству? Снова подумав, что мать сама виновата, что терпела все это, Влада отогнала непрошенную жалость. Раскисла!

Посреди ночи Виктор проснулся и увидел кровавые простыни под женой. Без тапок он побежал звонить в скорую, хлопая покрытыми краской дверями. Владе пришлось принести таз.

У него были дела важнее, глобальнее, а тут эти женщины со своей вечной склонностью к плодоношению. И было бы из-за чего устраивать сцены о походах в абортарии, это же реальный выход из трясины бесконечных пеленок, а они еще плачут. Человек ведь не животное, чтобы слепо идти на поводу у естества, прогресс дает ему возможность обходить досадную диктовку природы с житьем в пещерах. Хотя иногда цивилизация порождает выверты, противоречащие полезным дарам матери. Но такие размышления отнюдь не толкали Скловского отказаться от всего природного, он бравировал возможностью заменить и взять под контроль лишь вторую часть процесса деторождения и не переживал из-за топорности метода, считая его достаточно прогрессивным. Не то что раньше с этими многодетными семьями. Он помнил маленького Юрия, как тошнотворно все носились с ним и сюсюкали, а была ведь война, более важные вещи требовали внимания. Ребенок только ныл и боялся всего, всюду мешал и путался под ногами, пока его отца хотели стереть с лица земли. Когда же Скловский в порыве брезгливого снисхождения брал сына на руки, тот вместо благодарности и внимания закатывался непереносимым ревом. Такое бессмысленное поведение быстро отвратило Виктора Васильевича от отпрыска.

«Ты еще молода, ты создана не для рождения детей, а чтобы радовать окружающих. Подумай о своем шике», – вспоминала Женя, попав в больницу с обильным кровотечением, недоумевая и испытывая неловкость оттого, что столько людей возится с ней и знают причину ее недуга. А про себя, должно быть, Виктор вспоминал роды Инны и связанные с этим неудобства интимного характера. Свои неудобства и ограничения.

Больница, бред, галлюцинации-сны и сны-галлюцинации сопровождали ее забытье и бодрствование. Матка ее оказалась проколота и болела отчаянно, яростно, невыносимо. Женя лишь корчилась на простынях и понимала весь ужас и брошенность своего положения. Днем приходил Виктор или домработница, на Женю обрушивались попытки мужа развеселить ее, не придавая значения происшедшему, словно и думать о том, что это в некоторой мере неправильно, не было нужды. Помощница же лишь неловко молчала.

Скупой больничный свет стихал, переставал резать, а после начинал вновь. Пламя брызгало ей в глаза грязными каплями, стекающими с тряпки, которой техничка, не обращая на нее внимания, терла пол с безразличной остервенелостью. Мысли растекались в клочья, позволяя вникнуть в боль до конца и почти слиться с ней в блаженно-ненавистной летаргии. По утрам растушеванное солнце прорывалось сквозь застиранные шторы, и Женя сквозь ленивые от боли полу мысли думала, зачем ей жить, если дальше не будет лучше?

Неустойчивым почерком она наносила карандаш на записки. «Все в порядке, Витя». Все в порядке…

Наверное, другие женщины считают обыкновенным после такого процесса не питать к отцу ребенка злобных чувств… Это ведь нормально, естественный ход событий. Но она не могла. Не могла в первую очередь понять, не то что принять. Ведь от понимания до принятия путь короток.

Страх, безысходность, какая-то общая серость и бессмысленность всего сущего сопровождали Женю в больнице. Тело от боли иногда словно распадалось на отдельные части.

В конце августа уже навязчиво пахло сентябрем. Дача Скловских с ними внутри надвигалась на осень. Успокоенное увядание ударялось о двери и окна. Ощущение запакованности, зачехленности, свойственное осени, предчувствовалось. Вылезающее солнце обдавало, захлестывало, засасывало желтизной, поглощало в неизведанные дали космоса своего цвета.