В школе Женя была хохотушкой, легкой и часто жестокой, показно-жестокой. С первого взгляда большинству казалось, что она обладает легким компанейским характером. А он был перевертышем обыкновенной самозащиты. Но Юрий, застигнутый врасплох их общей юношеской любовью, знал, что эта девушка стоит больше, что она вдумчива и прекрасна в собственной поэтичности, какой-то ненавязчивой и мимолетной. Но быть вдумчивой и прекрасной так бесконечно мало… Особенно если кругом столько людей, кричащих, досаждающих людей, которые словно обесценивают и себя и остальных своим обьемом и оголтелостью.

День обещал быть ослепительным, и на этом краю земли что есть мочи хотелось отгородиться от грязи города и политики, подернутых гнилью надежд и подступающего страха перед разочарованием главными целями жизни. Все это меркло по сравнению с открывающимися, как серое небо, переходящее в безмерно – голубое, надеждами и упованиями.

Женя создала из него кумира своим безмерным жизнелюбием и доверчивостью, Юрий понимал это, но не сделал ничего, чтобы освободить ее. Впрочем, судя по всему, ей и не нужно его освобождение, она образумилась сама. И он чувствовал себя мерзавцем, размышляя так. Как всегда, впрочем, у него нашлось, за что осудить себя. Тут же Юра вспомнил, что подобные субъекты в мировой литературе часто оказывались принципиальными мерзавцами, и испытал еще более скребущие ощущения. «Мерзость принципов, – усмехнулся он, – оксюморон, и все же…»

Далее произошел диалог в стиле «приветствие, сбитые вопросы о жизни, когда каждый думает совсем не от том, о чем говорит, глубокомысленные пронизанные болью взгляды, общая недоговоренность и сожаления о содеянном, неловкость и желание поскорее прекратить, а еще терзания и самокопания».

И они не нашли ничего лучше, как пройти в дом.

Отец Юры и Женя поженились совсем недавно – уверенный во всех отношениях состоявшийся господин будто бы даже подозрительно старого образца и юная не по возрасту грациозная девушка. Какая банальная пошлость! И все же было интересно наблюдать за ними.

В женихах Виктор Скловский проходил недолго. Выглядел беспринципным, целиком окунутым в собственные недозволенные простым смертным брожения. Он пугал и отчасти притягивал Женю. Не шло его респектабельности блеять глупости о любви и всеми правдами и неправдами пролезать в дом к родителям обожаемого объекта в потертых штанишках и характерном козырьке. Первая любовь сына не производила на Виктора Васильевича особенного впечатления, он мог воспринимать ее лишь как своеобразный лакомый кусочек, с которым лучше связываться лишь в потаенном уголке сознания, предназначенном для самых грязных мыслей. Едва ли хоть один человек в жизни не думал скабрезности, не придавая им значения, не расстраиваясь от их наличия и не собираясь воплощать в реальность. Скловский, по-своему жалея Женю, проникся убеждением, что должен загладить бестактность своего глупого сына. А так же поддался сладостной недозволенности свершаемого, этот молодой мужчина во цвете собственного статуса. Иначе зачем вообще добиваться карьерных высот, если не волочиться за привлекательными женщинами? Когда же сын его отчалил постигать науки, выразив желание самостоятельно обитать в общежитии, Виктор фыркнул, почти дословно убедив отпрыска, что подобное ему ничтожество ни на что, кроме как доказывать кому-то что-то, не способно.

– Василий, – издевательски заметил старший Скловский, заострив на сыне едкий взгляд без тени улыбки, озвучиваясь в окружающее пространство весьма низким недовольным голосом, – надо ли слону убеждать остальных, что он слон?

По непонятной и, конечно, не лишенной иронии привычке он не звал сына по имени. Юрий вышел из кабинета отца красным в тот вечер. Но решения своего не поменял. Как партийный деятель, с начала тридцатых Скловский получал иностранную периодику. Ничем не стесненный Юрий почитывал то, что лежало на столе в кабинете отца, и как губка впитывал тамошние настроения, забыв, что Виктор Васильевич и ему подобные получали западные издания именно чтобы пресечь и высмеять их влияния. Юрий избрал другой путь, потому что лаской и покладистостью отца было не пронять, это опробовалось уже в детстве. Он вспоминал, что Скловский пытался интересоваться жизнью сына, когда тому минуло лет двенадцать, и какое-то время даже был ему неплохим другом, но когда Юрий начал высказывать отцу свое мнение о виденном, тот быстро охладел к своему новому приятелю, потому что мнение это слишком разительно отличалось от приятного Виктору Васильевичу.

Расставшись с любовницей-балериной, доконавшей его своими капризами и запросами, Виктор решил, что свеженькая нимфа (он не поэтизировал ее, как сын, а видел лишь неплохой биологический материал, и по-хозяйски сокрушался, что дураку девка достанется. Почему же не подобрать ее самому?) неплохо раскрасит его дни, не будет слишком требовательна… Завидное разнообразие. Так тихо и вдумчиво решение было принято.

Женя обожала мужа, особенно в моменты, когда они были на людях, в гостях, в театре или на собрании. Бывало, его организм будто трясся от желчной уверенности в собственной правоте. Виктор сиживал за тускло освещенным ресторанным столом в смраде выплевываемого друг на друга сигаретного дыма между блюдами с мясом и слипшейся икрой и излагал свои твердые непререкаемые умозаключения. Ощущение шика и порока мешалось с удовольствием от принадлежности к высшим кругам. А за дверьми красные и масляные от пота судомойки с безразличием отупевшего от усталости человека терли блестящие белые тарелки. Собственно, они и до революции занимались тем же самым. В темноте загадочно мерцали Женины глаза, волосы и ухоженные ногти, и Виктор с глубокой тяжестью, которую вкладывал во все свои проявления, улыбался ей. А она в самозабвении смотрела на его могучий торс, поросший курчавыми кое-где поседевшими волосами, которые порой царапали бессовестно нежную кожу ее груди.

Женя была замужем каких-то пару месяцев, и первичная к Виктору Васильевичу настороженность, некоторая боязнь, сконфуженность от собственной незначительности, робость и чувство гадливости оттого, что так сильно была влюблена в его сына и так глупо его ждала, уступали место ослепленности и полнейшему сладостно-православному подчинению. Удивление, что она вообще оказалась замужем, улетучивалось. Все произошло скоро и скомкано, она даже не успела одуматься, когда мать, воя от восторга, собирала ее в ЗАГС.

По вечерам в спальне она всегда оказывалась в полном подчинении, не смея, да и не желая даже издать жалобу или предложение. Пока он с остервенением, а подчас и просто грубо совершал свой обряд превосходства над ней, Женя испытывала чувство, похожее на растворение в солнце.

В семье их царила идиллия.

Удовольствие от физического утверждения любви Евгения Скловская получала мало, да и, даже получая, обращала на него немного внимания, целиком сосредотачиваясь на чувстве благодарного служения, которое бывает у очень добрых женщин, удачно вышедших замуж. Моральное удовлетворение оттого, что он, насытившись и замерев над ней, доволен, было нестерпимо сладостно. Засыпая на твердой лапище мужа и чувствуя острый запах самца, источаемый его железами, Женя в блаженной усталости касалась губами его шершавых запястий.

В их первую ночь в качестве супругов Виктор явно раздражился затянувшимся праздником и присутствием гостей, не собирающихся убираться. Он спокойно, но безапелляционно распрощался с ними, поблагодарив за присутствие и пожелав всех благ – партийный начальник был безупречно, удушающе вежлив. Затем, крепко обняв свою безмятежно улыбающуюся жену за талию, резко поднял ее на руки, и, чувствуя ладонями шебаршение легкой скользящей ткани ее скромного белого одеяния и исходящее от Жени тепло, которым она просто светилась, понес на постель, услужливо расстеленную домработницей. Он не спешил, не покрывал ее тело опережающими комичными поцелуями, как неопытный мальчик, уже не способный сдержать себя, все делал выверено и точно. Невольно перед ним восстал смутный образ первой жены, не заморенной еще тощей женщины с потухшим взглядом над темными тенями, а той, какой она была, когда происходило то же, что теперь. Тогда сам он был не слишком опытен, торопился, причинял ей боль, злился, чувствовал себя ничтожным… С тех пор Виктор так изменился, что недоумевал, когда вспоминал о себе юном, считал того мальчишку другим человеком. Теперь-то уж никто и ничто не способно было убедить его, что он неправ, заставить чувствовать себя не в своей тарелке. Он безмерно гордился собой за ликвидацию тех юношеских заблуждений.