Восприятие ситуации людьми разными, разумеется, бывает неодинаково, часто очень индивидуально. В моей памяти наиболее рельефно отобразился момент встречи этих двух фигур. Когда перед нами открылись двери, Сталин находился в глубине кабинета, и нужно было пройти всю комнату, чтобы подойти к нему. Неторопливо, характерным для него шагом, он медленно отдалялся от своего рабочего стола, за которым, похоже, до этого занимался делами. По крайней мере можно было так подумать. Сдержанность, спокойный его вид выражали уверенность. Сделав несколько шагов нам навстречу, он отнюдь не проявлял признаков поспешности.

Иным было поведение Мао Цзэдуна. Обычно неторопливый, медлительный, он вдруг перевоплотился на моих глазах. Стремительно зашагал по ковровой дорожке, и я едва успевал за ним. Был он заметно взволнован, во всем его облике проступала внутренняя озабоченность.

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — эмоционально произнес Мао Цзэдун и быстрым движением заключил руку Сталина в свои ладони. Он долго тряс ее, выражая глубокое удовлетворение по случаю встречи.

— Рад вашему приезду, товарищ Мао Цзэдун, — негромко произнес Сталин. И после небольшой паузы добавил:

— А выглядите вы моложе и крепче, чем я представлял.

Таким было первое соприкосновение этих двух людей. Можно сказать, что это была встреча овеянного ореолом славы наставника и верного его последователя.

Затем Сталин пригласил гостя к длинному столу для заседаний, стоявшему вдоль стены.

— Попросите товарища Мао Цзэдуна занять место с той стороны стола, чтобы мы сидели друг против друга, — обратился ко мне Сталин и показал рукой стул для гостя.

Когда Мао Цзэдун сел, а сопровождавший его помощник Ши Чжэ расположился рядом, Сталин, повернувшись ко мне, понизив голос, произнес:

— А вы садитесь в торце стола, на председательское место. Здесь вам будет удобно, да и нам не станете мешать.

Я без того сознавал, что был здесь лишним. Понимал, что и хозяин, и гость с радостью обошлись бы без моего присутствия, но вынуждены терпеть неизбежно это зло, соблюдая к тому же приличие, по крайней мере внешне.

И за столом также обнаружились особенности этих двух людей в манере держаться и говорить. У Сталина заметная настороженность, немногословие, короткие реплики, с привычным грузинским акцентом. Изредка он бросал скошенные взгляды на прибывшего издалека гостя. Сталин вообще редко смотрел на собеседника. Его взгляд обычно был обращен куда-то в сторону. Это, признаться, несколько осложняло быстрое и точное воспроизведение переводчиком его высказываний. Правда, когда он замечал мои затруднения, то тотчас повторял фразу с безупречной артикуляцией. Следует заметить, что Сталин с первой же встречи был неизменно предупредителен к своему vis-a-vis.

А с другой стороны — торопливый, поистине скоропалительный, но учтивый рапорт гостя, на хунаньском диалекте. И оттого слова у него, казалось мне, были какими-то рассыпчатыми. Мао Цзэдун докладывал обстановку в Китае, рассказывал о сражениях против гоминьдановцев, об экономической разрухе, земельной проблеме и бесконечных трудностях в стране. Довольно пространно говорил о том, что история Китая — это нескончаемые внутренние и внешние войны. Повторял, что народная революция, которая осуществлялась gутем вооруженной борьбы, была неотвратима. Китайские коммунисты неколебимо в это верили и не останавливались ни перед какими жертвами. Победа революции дала возможность народу стать на ноги, выпрямиться во весь свой могучий рост.

Мао Цзэдун, разумеется, сердечно благодарил Сталина за братскую помощь китайским коммунистам. За великое бескорыстие, которое проявлял Советский Союз. За революционную верность. Сколько мне помнится, он не затрагивал вопроса о прошлых расхождениях с Коминтерном и лично со Сталиным о путях китайской революции. Не касался этого и Сталин.

Китайские коммунисты, по их утверждению, нашли свой собственный путь к победе, сочетая, как они говорят, всеобщую истину марксизма-ленинизма с конкретными условиями китайской революции. Известно также, что в июле 1949 года, когда Лю Шаоци прибыл в Советский Союз в качестве представителя КПК; Сталин, как сообщают китайские источники, выразил сожаление, что он лично и другие в прошлом вмешивались в китайскую революцию своими советами и предложениями. При этом он сказал, что “мы были помехой для вас, и я очень об этом сожалею”.[134] И хотя самокритичное это признание было сделано приватно, оно представляется очень необычным для Сталина.

Нет нужды подробно излагать весь ход той беседы Сталина и Мао Цзэдуна. Это была их первая встреча, и многое в разговоре носило общий характер. Отмечу лишь, что Сталин слушал Мао Цзэдуна с большим вниманием, переспрашивал его, а иногда задавал вопросы, чтобы прояснить то или иное положение. Был точен в своих формулировках и, похоже, стремился уловить оттенки фраз и слов при переводе. Все это постоянно держало меня в напряжении. К тому же не покидало чувство страха».[135]

Думается, что можно разделить это вступление к беседе Сталина и Мао Цзэдуна, с точки зрения психологии и логики каждого из собеседников, на три части.

Сначала Сталин попытался создать предпосылки для конструктивных переговоров, ограничившись простой констатацией того, что сделано великое дело и что Мао Цзэдуну принадлежит очень большая заслуга, он по праву может называться сыном народа Китая. Сталину представлялось, что это был максимум того, на что он мог пойти; он признал победу Мао Цзэдуна во внутриполитической борьбе в Китае, отметил его личные заслуги. Сталин хотел бы оставаться в роли арбитра, который имеет верховную власть оценивать все сделанное другими. Сталин, очевидно, предполагал, что тем самым он сразу же заставит Мао Цзэдуна рассыпаться в благодарности или, по крайней мере, произойдет обмен любезностями, после чего можно будет перейти к беседе по существу вопросов.

Более того, Сталин, очевидно, также думал, что он учитывает восточный или китайский менталитет, начиная беседу с похвал и тем самым позволяя ее участникам сохранять лицо. С формальной точки зрения Сталин, как ему казалось, хорошо продумал начало разговора, сделав его по форме как бы неожиданным и приятным сюрпризом для Мао Цзэдуна, а по сути дела, желая взять инициативу в свои руки.

Однако оказалось, что ни форма, ни существо высказываний Сталина не устраивали Мао Цзэдуна. Он тут же ринулся в атаку. Мао Цзэдун фактически сразу же выдвинул условия, которые советская сторона должна была выполнить, если она желала снять или устранить препятствия на пути нормального течения дальнейшей беседы, да и развития двусторонних отношений вообще. Такими препятствиями в глазах Мао Цзэдуна была позиция Сталина, который в прошлом поддерживал соперников Мао Цзэдуна внутри руководства КПК и вообще по многим вопросам внутриполитического развития в Китае высказывал и навязывал мнения и решения, которые были неверными, с точки зрения Мао Цзэдуна. Мао Цзэдун фактически потребовал, чтобы советская сторона признала, что в прошлом она была не права, а он, Мао Цзэдун, был прав в вопросах, которые касались внутриполитической борьбы в Китае. Мао Цзэдун напомнил также, что его победа — это победа, которой он добился не благодаря, а в весьма значительной степени вопреки позиции Сталина.

Сталин нашел достойный ответ. Собственно говоря, и Мао Цзэдун, и Сталин в данном случае облекли свои позиции в такие формы, что прямо не были названы ни имена, ни факты, но это и позволило найти выход из затруднительного положения.

По сути дела, Сталин прибег в сложившейся ситуации к эффектному и эффективному приему, который позволил каждому из участников беседы считать, что он выиграл или, во всяком случае, сохранил лицо. Сталин применил формулу, которой впоследствии будут пользоваться и другие участники советско-китайских переговоров. Сталин привел пословицу «Кто старое помянет, тому глаз вон» и подкрепил ее крылатым выражением «Победителей не судят». (Собственно говоря, это напоминает и высказывание Дэн Сяопина в беседе с М. С. Горбачевым в 1989 году: «Завершить прошлое, открыть будущее».)