Прибыв в Ираклион, я с гордостью обнаружил, что расширение порта идёт полным ходом. Затем я проверил, достаточно ли обеспечено провиантом судно, которое я отрядил в Ливию для захвата рабов.
Прошло несколько недель. Убедившись, что Дурупи всё сильнее завладевает моими чувствами, я приказал отправляться к рыбакам, промышлявшим сбором губок, чтобы разобраться с их просьбой.
Дурупи, казалось, ждала меня. Она бросилась ко мне, глаза её блестели, и вообще она вела себя так, словно я уже был частью её жизни. Откуда ей было знать, что я приеду?
— Взгляни, Минос! — взволнованно сказала она. — Видишь тот остров на горизонте? Если он будет служить нам летом лагерем, то мы наверняка добудем вдвое больше губок.
Спустя некоторое время она не без лукавства спросила:
— Отчего у тебя нет волшебной палочки, чтобы нам достались в придачу и рабы? Нам очень нужны помощники!
Я подумал, что рабочая сила мне крайне необходима и на рудниках, и в лесах, и на полях, и в ремесленном деле, и в торговле, и на судах.
«Трус! — негодовал внутренний голос. — Если бы у тебя хватило мужества послать вместо одного судна сразу несколько, ты быстро получил бы тысячу рабов, а то и больше!»
«Похищение людей — это пиратство!» — сопротивлялся я.
Через несколько часов, покидая ловцов губок, я разрешил им использовать остров для оборудования летнего лагеря.
Двумя днями позже во дворце появилась депутация крестьян, настоятельно просивших меня запретить ловцам губок высаживаться на остров.
— Он принадлежит нашей деревне уже многие годы, — доказывали земледельцы.
Но вы же не живете там. Воды там нет, поэтому ддя вас он не представляет никакой ценности. А рыбакам он поможет увеличить добычу губок.
— Благородный царь, — сказал старейшина деревни, — летом, когда у нас всё засыхает от зноя, мы выпускаем туда своих овец и коз. Не будь этого острова, мы потеряли бы большую часть скота.
— В таком случае поделите остров между собой. Пасите там ваших животных, а вдоль берегов рыбаки соорудят свои хижины и поселятся в них на сезон лова.
— Но ведь нельзя же изо дня в день питаться одной рыбой, — осторожно возразил старик. — Я думаю, они будут воровать у нас овец и коз — искушение слишком велико. Наверняка они не смогут устоять. Каждый месяц мы будем недосчитываться четырёх или даже пяти животных.
Он снова почтительно поклонился и сказал, что бессмысленно доставлять на остров небольшие стада, чтобы они пережили летнюю засуху, если к осени все козы окажутся съеденными рыбаками.
— Вступись за справедливость, встань на сторону закона. Ты не вправе потворствовать воровству!
— Что со мной такое? — спросил я позже одного писца, которого уважал за его усердный добросовестный труд. — Когда я принимаю какое-нибудь решение, мне приходится долго раздумывать, верно ли оно.
— Размышление — это диалог души с самим собой или с кем-то другим, — ответил он.
— Мне, царю, полагается быть справедливым, но что есть справедливость, где истинная правда?
— Руководствуйся главными добродетелями, тогда тебе будет легче, — посоветовал он. — Над всем стоят справедливость и порядочность. Они должны стать основой для жизни любого общества.
Некоторое время я молча наблюдал, как он вырезает буквы на глиняной табличке.
— Ты продолжаешь писать древним критским шрифтом? — спросил я.
Писец снова кивнул.
— Когда ты прибыл, благородный царь, ты повелел пользоваться вашим шрифтом, говорить на греческом языке. Мы стараемся, но это даётся нелегко.
— А где ты достаёшь папирус ?
— У одного египетского торговца. Обычно я беру такие высушенные листы — они обходятся дешевле. А торговцы предпочитают небольшие глиняные таблички.
— Для кого ты ещё пишешь здесь, во дворце?
— Для управляющих, смотрителей. Поскольку не все жрецы умеют писать, я работаю и на них. Нередко ко мне приходят торговцы, поскольку они особенно нуждаются в записанных сведениях. — Он покачал головой и заметил: — Жизнь подобна рынку: одни приходят снискать почёт и славу, другие намерены покупать и продавать, и только самые благородные, самые свободные являются полюбоваться.
— Многим приходится так тяжко трудиться, что у них нет времени даже взглянуть на цветок. Если бы мне удалось изменить это! Чтобы столько людей не жили, словно в тюрьме.
— Плоть — это могила души, — сказал писец, — а мир — тюрьма, из которой нельзя выбраться по собственной воле, поскольку мы не принадлежим себе, мы — собственность богов. Беды, страдания и боль, которые мы переносим, не более чем возмездие.
— За что? — озадаченно спросил я.
— Мы расплачиваемся за грехи наших отцов, — серьёзно ответил он.
— Почему дети должны отвечать за ошибки и слабости родителей?
— Потому что так угодно богам. Мне, например, приходится расплачиваться за своего деда, который отличался небрежным отношением к труду. От него я унаследовал недостаточную тщательность в написании букв. Я пытаюсь бороться с этим. Горечь, которую я испытываю от сознания того, что написал нечисто, — вот цена, которую мне приходится платить. Прости, царь, но и в твоём характере есть, кажется, черта, которая тебя удручает...
Я сообразил, что он имеет в виду приступы моей ярости, унаследованные от отца. Я задумался и вынужден был признать, что крайне чувствителен к женской красоте. Я нередко вспыхивал, как солома, и горел ярким пламенем, чтобы уже на следующий день догореть и превратиться в пепел. Некоторых я любил всего одну ночь, а потом их постигла судьба цветов в саду, которые не получают ни света, ни воды.
— Но Риана для меня словно жертвенный огонь! — громко воскликнул я.
Понял ли он смысл моих слов?
— Говорят, благородный царь, — прошептал он, будто опасаясь посторонних ушей, — что верховная жрица должна вскоре стать царской жрицей, но Манолис чинит ей препятствия. Хотя он и критянин, многие недолюбливают его. Отзываются о нём плохо.
Я не переставал думать, каким образом оставить остров рыбакам на летний сезон для ловли губок. И поэтому вновь посетил их деревню.
Неужели ныряльщики опять узнали о моём приезде? Навстречу мне выбежала Дурупи. Если не считать узкой повязки на бёдрах, она была совершенно голой.
— Я знала, что ты приедешь, Минос! — счастливо воскликнула она. — Мы как раз собираемся нырять... Хочешь посмотреть? Ну, пожалуйста!
Я кивнул, восхищённо разглядывая её загорелую стройную фигуру.
— Сегодня тебя интересуют самые красивые или самые умелые ныряльщицы?
Как мужчине мне были бы милее самые привлекательные, но как царь я изъявил желание посмотреть на самых умелых.
— А разве существует разница? — спросил я.
— Разумеется. Самые красивые молоды. Но они многого ещё не умеют. А самым опытным обычно за тридцать.
— Я слышал, будто ныряльщицы рано отцветают и быстро умирают.
— Разве ты не видел женщин на берегу? Мы погружаемся с шестнадцати лет и занимаемся этим максимум двадцать лет.
— Почему в море у вас ныряют только женщины и девушки, а мужчины — никогда?
— Потому что мы выносливее. Если мужчина пробудет в воде около двух часов, то едва не погибает от холода.
К тому же женщины способны дольше задерживать дыхание. И мы спокойнее.
Вскоре я увидел всё это собственными глазами. Самым красивым ныряльщицам не было и двадцати. Своими крепкими загорелыми телами они больше напоминали богинь и жриц, нежели тех, кому приходилось тяжко трудиться.
На этот раз я наконец понял, что у мужчин свои обязанности, требующие определённых познаний и добросовестности. Самые важные сведения давала верёвка, которую ныряльщицы обвязывали вокруг бёдер. Рывок означал, что у ныряльщицы кончился запас воздуха, более резкий — что её жизни угрожает опасность. В этих случаях только быстрая реакция мужчин могла спасти девушку.
На волнах повсюду покачивались лодки, в которых находились одна-две девушки-ныряльщицы. Вблизи берега глубина моря составляла десять — пятнадцать футов, дальше — тридцать, а то и пятьдесят, если не больше. Вглядевшись в морское дно, я различил заросли морских водорослей.