Опустившись на колени, он растерянно посмотрел на меня, готовый расплакаться, словно избалованный ребёнок.
— Ниц перед своим царём! — приказал я, но он замешкался, и тогда я, поставив ногу ему на голову, продемонстрировал, как это делается, ткнув его лбом в каменные плиты пола.
— Целуй землю, которая тебя родила! — в бешенстве вскричал я и смягчился только после того, как он несколько раз повторил преподанный ему урок.
— Благородный царь, — промолвил жрец, — да ведь он...
Я прервал его:
— Он просто глупец! А глупость так же безгранична, как море!
— Минос, — вмешался другой жрец, очевидец происходящего, — он сын божий!
— Сын божий? — воскликнул я, перестав понимать и самого себя, и всё, что творилось кругом. — Как бы не так!
— Последний Священный брак заключался около сорока лет назад. Чтобы опять снискать любовь богов, у нас на Крите попытались повторить этот обряд в их честь ровно четырнадцать лет назад. Аркасу тринадцать, он появился на свет после соития верховного жреца и верховной жрицы... значит, он — сын божий!
— Он — зазнайка! — бушевал я. — Сын божий! Да сын божий — плод любви бога и богини! Бог — царь города, а богиня — жрица луны! С каких это пор царём города и, следовательно, богом становится жрец?!
Я не хотел даже замечать мальчугана, хотя жрецы то и дело подталкивали его ко мне.
Почему я ненавидел его?
Разве обряд Священного брака пришёлся мне не по душе? Может быть, я протестовал против того, чтобы этот ребёнок был возведён в сыны божьи? А может, я испытывал ревность: ведь Риана ни словом не обмолвилась, что её совокупление со мной имело последствия? Или меня мучило тщеславие?
Я уже собирался покинуть храм, когда меня остановил жрец.
— Высокородный царь, благородный Минос, — почтительно начал он, не решаясь продолжить.
— Говори, — милостиво разрешил я, снова обретя душевное равновесие.
— Здесь, в этом храме, мы по-прежнему поклоняемся Загрею, нашему критскому богу.
Я лишь кивнул, раздумывая, к чему он клонит.
— Вы, микенцы, принесли с собой Зевса. Он — греческий бог.
— Разве мы не говорили, что называем верховного бога Зевсом, а вы его знаете как Загрея?
— Это не одно и то же, — спокойно ответил он, однако тон его был весьма решительным.
— В чём же различие?
— Наш культ — таинство. Мы верим, что в мгновение экстаза, который мы переживаем во время тайных ритуалов и мистерий, Загрей пробуждается к жизни. А вы почитаете своего Зевса приземлённо. Для вас он — патриархальный бог, скорее человек, нежели дух. Продолжать? — спросил он, сделав паузу.
— Продолжай, — приказал я, положив ему на плечо руку, чтобы поощрить к откровенности.
— Зевс, которого вы нам навязываете, для нас — бог микенцев. А они — завоеватели. Вы предлагаете нам бога-мужчину, в то время как мы во всех культах служили Богине-Матери. С вашей стороны было бы разумнее всякий раз соединять во время Священного брака и в ритуалах вашего Зевса с нашей Матерью-Богиней. Тем самым вы сделаете его оплодотворителем лона Матери-земли...
— Наш Зевс станет и вашим богом, — уверенно сказал я.
— Нельзя предлагать бога словно товар, — возразил жрец. — Тебе придётся нелегко. — В этот момент другой жрец подал ему какой-то знак. — Пойдём, Минос, — сказал он совершенно изменившимся голосом. — Мы караем всякого, кто предаёт и срамит нас, — чересчур громко произнёс он.
Пройдя несколько шагов, мы остановились в небольшом дворике, возле котла с кипящей смолой. Один из жрецов торжественно взял черпак и, окунув в котёл, вылил кипящую смолу в зазор между плитами у нас под ногами.
— Не надо, не надо! — донёсся снизу чей-то голос, исполненный мук и страдания.
— Этот человек поносил богов, — шепнул мне жрец. Его слова заглушали стоны и вопли, исходившие из глубины.
Мои спутники выглядели взволнованными и испуганными.
— Что здесь происходит? — спросил я.
— Всякий, кто не уважает богов, должен понести наказание за нарушение законов.
— Каких законов? Придуманных вами или тех, которые необходимы для сохранения государства?
— Чтобы сохранить веру, должны существовать свои законы, — ответил жрец.
Меня окутал запах горячей смолы. Из-под земли донёсся леденящий душу вопль несчастного.
— Что здесь, наконец, происходит? — повторил я свой вопрос.
Обступившие меня жрецы вели себя так, словно исполнили святой долг.
Один из них снова взял черпак и вылил смолу в зазор в потолке пыточной камеры.
— Так будет с каждым, кто провинится перед богами, — торжественным тоном произнёс он.
— Убейте меня! — послышалось снизу. — Явите же милосердие! Есть ли у вас вообще сердце?
— Если не чтишь богов — сгоришь заживо! — едва ли не в один голос ответили жрецы.
— О боги! Как вы можете допустить, чтобы я так страдал?
Наконец мы двинулись дальше. Я был потрясён. Как могло случиться, что боги допускали такие мучения?
Во дворе дома, где устраивалось празднество, пылала чуть ли не сотня факелов. Было светло как днём.
По знаку чиновника двор заполнили музыканты, атлеты, танцовщицы, фокусники и укротители зверей.
Как ни старались хозяева развлечь гостей почти непрерывной чередой выступлений, истинной радости я так и не испытал.
Примерно час спустя у моих ног опустилась обессилевшая вконец танцовщица и залилась слезами. Я поднял её и поинтересовался, что с ней. После долгих уговоров она призналась, что Донтас обращается с ней очень плохо, ещё ни разу не отдал обещанной платы и помыкает ей как рабыней.
— Нам приходится танцевать целыми днями, — жаловалась она, — а нередко и ночами, если он хочет доставить удовольствие своим приятелям. Бывает, он требует от нас отвратительных вещей...
Я тотчас призвал к себе владельца постоялого двора и отчитал его, пригрозив большими штрафами, если он немедленно не прекратит свои гнусности.
— Если услышу ещё одну жалобу, тут же лишу тебя твоего постоялого двора и сделаю рабом. Запомни мои слова!
Вскоре ко мне пробрался какой-то писец. Боязливо озираясь, он шепнул мне, что в связи с празднеством хозяин так урезал нормы мяса и ячменя, что вот уже несколько дней, как он, писец, голодает вместе с семьёй.
Я рассердился и назвал министра глупцом, ибо голодные писцы не в состоянии прилежно исполнять свои обязанности.
Потом жалобщики пошли один за другим: ремесленники, слуги, крестьяне, пастухи. Одни высказывали недовольство министром, другие — жрецами.
В ярости я приказал всем высшим чиновникам собраться в соседнем помещении и принялся осыпать их упрёками, ругая предателями, негодяями и подлым сбродом.
Ко мне подошёл один из верховных жрецов.
— Царь, — сказал он, — доходы за счёт налогов настолько малы, что их едва хватает на содержание твоего двора. Но ведь ты ещё строишь порты, дороги, восстанавливаешь дворцы и господские дома. А судостроение возможно лишь за счёт кредитов Египта.
— Почему же вы в таком случае не повысите налоги? — возмутился я.
— А что толку? Это лишь ещё больше озлобит народ. Видишь ли, Минос, дело не только в расколе среди жрецов из-за того, что многие ещё верят в Загрея и отвергают нашего бога, Зевса. Криту недостаёт рабочих рук почти везде. — Писец замялся, подыскивая слова. — Тебе не понравилось, что министр из-за празднества сократил нормы выдачи продовольствия.
— Верно, и что дальше?..
— А мы разве лучше? — спросил он.
— Что ты хочешь сказать?
— Многие знают, что ты отправляешь зерно в Грецию, вяленое мясо — в Финикию, оливки — в Египет. А народ в это время голодает и вымирает. Знаешь ли ты, Минос, как страдают люди? Чтобы возводить города и сооружать дороги, ты продаёшь другим съестные припасы, которые спасли бы твоих подданных. Прости, Минос, но для большинства пища — это и есть счастье.
Негр-раб принёс мне блюдо с фруктами. Он был хорошо сложен, имел здоровый вид и производил впечатление прилежного и исполнительного работника.
