Потом я подумал о Пасифае. Она всё чаще выставляла себя на посмешище, собирая вокруг себя людей, исповедовавших самые необычные культы. Затем мои мысли вернулись к Сарре, которая тоже начала вести собственную жизнь, выставлявшую её в сомнительном свете. И вот я уже спрашивал себя, верна ли мне по крайней мере Айза, желает ли только меня?

Солнце уже клонилось к закату. Над крышами домов вдоль реки начал подниматься, постепенно густея, туман. Лёгкий ветерок понёс его на север, к морю, даря прохладу деревьям, умиравшим от жажды.

Разыскивавший меня раб передал приглашение министра. Я с благодарностью принял его, потому что этот человек уже дал мне немало дельных советов. Айза и Сарра сопровождали меня. Посадили их почему-то не рядом со мной — министр взял их к себе за стол, и это насторожило меня.

Едва я успел занять место за столом, как мне со всех сторон стали предлагать самые изысканные блюда.

— Мы любим жизнь! — воскликнул министр, поднимая кубок. — Минос, благородный царь Крита, желаю тебе, чтобы тебя всегда окружали мудрые люди! Поощряй их, поощряй музыку, искусство и храмы. — Он снова поднял кубок и спросил: — Сколько храмов в твоей стране?

Я немного замешкался с ответом. Не помню точно, кто именно как-то дал мне совет: никогда не говорить всё, что знаешь, но всегда знать, что говорить. Какой-то внутренний голос подсказал мне: «Лгать опасно, но говорить правду подчас ещё опаснее».

Поэтому я сказал полуправду:

   — Южнее моего дворца в Кноссе расположена летняя резиденция. Там лежат в руинах остатки культового сооружения, а поблизости некрополь, которым я собираюсь воспользоваться со временем для своей семьи. Мы, критяне...

   — Ты — микенец, — учтиво, но решительно прервал меня египтянин.

   — Каждый — то, что он есть, или, — я добродушно улыбнулся, — то, чем хочет быть. Верно, я прибыл из Афин, я — из микенцев.

Я замолчал. Мои мысли обратились в прошлое, в те дни, когда я появился на Крите. Я сразу полюбил его. Он был таким суровым и приветливым, таким древним и таким пленительно юным, таким жестоким и таким прекрасным, таким преходящим и в то же время вечным. Это была страна, которую боги любили и не могли не дать ей снова своего благословения.

   — Только от меня зависит, кем стать, — продолжил наконец я. — Если я явлюсь на Крит диктатором, меня не будут любить, если же я приду спасителем и помощником, меня будут уважать. Я знаю, что стану критянином.

   — Сколько у тебя жён? — поинтересовался хозяин.

   — Одна и несколько наложниц. — Зная, что египтяне считают за счастье иметь много детей, я сказал с известной долей тщеславия: — У Пасифаи, моей жены, благословенное лоно. Она родила мне четырёх дочерей и четырёх сыновей.

   — Почему первыми ты называешь дочерей?

Я замялся, не зная, как ответить, а потом беспомощно сказал, что в жизни мужчины женщины подчас играют очень важную роль.

   — Для нас, египтян, важны сыновья, а дочери, — он ухмыльнулся, — всего лишь побочный продукт.

Я хотел было возразить ему, что и дочери имеют право на существование, однако он прервал меня, заявив, что они привлекательны для него только в тех случаях, когда делят с ним ложе.

Заметив моё удивление, он объяснил, что в Египте на такое совокупление смотрят как на соитие с богами:

   — Если женщина забеременеет, от этой связи появляются на свет дети бога. Один мудрый писец посоветовал мне хорошо обращаться с женщинами. «Наполни их тело, — сказал он. — Прикрой им спину. Радуй их сердце, пока ты жив».

Он сделал знак музыкантам, которыми тоже были женщины, стоявшие друг против друга кто с лютней и арфами, кто с флейтами в руках. Зазвучала музыка.

Министр привлёк к себе жену, нашёптывая ей ласковые слова, а потом обернулся к рабыне, которая ему прислуживала. Как и остальные рабыни, она была почти нагая, и мне стало неловко смотреть, как непринуждённо он прижался щекой к её грудям.

   — Сразу видно, что ты представитель иной культуры, Минос!

Празднество, устроенное в мою честь египтянином, продолжалось. Музыканты играли, девушки танцевали. То и дело подавали вино, и мне со всех сторон протягивали самые разнообразные лакомства.

Чтобы развлечь меня, свои трюки выделывали акробаты. Какой-то заклинатель змей, решив доставить мне удовольствие, попытался положить мне на плечи крупную кобру.

Айза и Сарра танцевали. Первой выступила Айза с танцем живота — это ритуальный танец, исполняемый в Египте во время разлива Нила.

Затем флейты и арфы зазвучали громче, и Айзу сменила Сарра. Она забыла об окружающих и видела только меня. Её танец был очень грациозным, и когда она откидывалась назад, её груди двигались в такт музыке, а лоно отчётливо обрисовывалось под воздушным одеянием. В этом зрелище не было ничего вульгарного — это была мистерия, доставлявшая к тому же массу удовольствия зрителям.

Но жена министра громко обратилась к своему мужу:

   — Ты не должен допускать, чтобы здесь танцевала иудейка. Это наносит бесчестье нашему дому!

Сарра, несомненно слышавшая эти слова, тем не менее запела немного в нос жалостливую песню.

В зале появился старик, которого министр представил как своего отца.

   — Гоните прочь эту иудейку! — воскликнул старик. — Она колдунья. Своим чародейством она задержит разлив Нила. А что наша страна без воды?

Жена министра вскочила и выпроводила старика из зала. В следующее мгновенье вышел жрец и, подняв руку, призвал к тишине:

   — Ежегодно с приходом месяца тота Нил начинает разливаться. Разве хоть раз было иначе, хотя в нашей стране всегда было много чужеземцев? Чем злобствовать, лучше молитесь! Разве вам когда-нибудь приходилось слышать, чтобы женщине удавалось воспрепятствовать воле богов? Чем крепче будет ваша вера, чем больше будет ваше смирение, тем скорее вы узрите знак божественной милости!

Вскоре мы вышли во двор. Небо уже было усыпано яркими звёздами, такими близкими, что их, казалось, можно достать рукой.

Певец, недавно восхвалявший красоту Айзы, неожиданно запел снова. Я не смог сдержать улыбку, потому что на этот раз он превозносил красоту Сарры.

Едва он смолк, как кто-то воскликнул с раздражением:

   — Ты поёшь хвалу иудейке, глупец, а она своим колдовством препятствует разливу Нила!

Сарра пересекла двор, стараясь разглядеть обидчика.

   — Будь ты проклята, чужеземка, чьи грехи останавливают воды Нила!

   — Эта грязная иудейка мешает разливаться водам Нила! Горе нам! Голод и нищета постигнут Нижний Египет!

   — Глупцы! — возмутился министр. — Сколько раз чужестранцы, которые находились у нас в плену и изнемогали от непосильного труда, могли насылать на нас проклятья! Да разве любой из них не отдал бы жизнь, лишь бы над Египтом никогда больше не всходило солнце и Нил не разливался в начале года, как ему положено? Что проку от ваших молитв и проклятий? Да и зачем женщине, которая благоденствует рядом со своим господином, царём Крита Миносом, насылать на нас несчастье?!

   — И всё же Моисей, пророк иудеев, наслал на Египет тьму и мор! — возразили ему.

   — Перестаньте, египтяне! Поверьте мне! Возвращайтесь в свои жилища! Прежде чем вы переступите порог своего дома, Нил начнёт разливаться!

Ночной ветер шевелил листья пальм. На окружающие нас белые стены падали причудливые тени.

   — Вижу свет! — пронзительно закричала вдруг какая-то женщина.

Все бросились к дверям, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Всё верно — на башне Мемфиса действительно горел огонь.

   — Нил поднимается, Нил поднимается! — ликовали кругом.

Мы спустились на берег, где уже пылали многочисленные огни...

Месяц тот сменился месяцем паофи, который приходился на вторую половину июля. Воды Нила, сперва зеленоватые, теперь сделались белёсыми, а затем красноватыми. Дворцовый мерный бассейн в Мемфисе показывал уровень воды почти в два человеческих роста. А Нил продолжал разливаться, каждый день его уровень повышался на ширину двух ладоней. Самые нижние поля оказались уже затопленными, с остальных спешно убирали лен, виноград и хлопок. Там, где утром было ещё сухо, к вечеру плескались волны. Шаг за шагом они отвоёвывали у пашни всё больше площади. Когда вода добиралась до обширных низин, на их месте возникали небольшие озёра.